Я долго смотрел, как улетает крачка, вихляясь в полете, далеко в море. Забыл про удочки и очнулся, услышав, что Рыбаленция шепеляво свистнул. Ни разу не слышал от него.
Дядя Ваня нагнулся, вытащил из форпика[27] плащ, накинул его на вход так, чтобы свисал до слани[28], повернулся ко мне:
— Полежай туда. Не покаживайшя, пока не шкажу, — добавил просительно: — Пожалуйшта!
Я бросил удочки, нырнул под плащ и устроился на соломе. В щелку мне все было видно. С моря шла парусная шлюпка, ходко, в полветра. Быстро приблизилась, разваливая и пеня воду острым форштевнем. Ближе и ближе, казалось, сейчас протаранит наш борт. Я чуть не крикнул, удержался, и мне показалось, что только в последнюю секунду рулевой прямо лег на румпель[29], лихо повернул оверштаг[30], потравил шкот и встал борт к борту. Большой, гладкий, темно-синий швертбот[31] покачивался рядом. На кливере нашита или нарисована синяя голова волка с оскаленными зубами. У руля девушка, желтоволосая, в полосатой вязанке, красивая. Держась рукой за мачту, стоял похожий на девушку, тоже белокурый, широкоплечий молодой мужчина в белом костюме.
Рыбаленция приподнял зюйдвестку. Мужчина заговорил скороговоркой по-фински и так тихо, что я понял одно слово — «кокка». Рыбаленция опять приподнял шляпу. Девушка выбрала шкот, «Синий волк» отвалил, парус набрал ветер, за рулем поднялся водяной бурун, швертбот накренился и помчался в море. Белый парус уменьшался, и скоро только яркая от солнца блестка маячила на горизонте.
Я вылез из форпика, взялся за удочку. Мы еще часок поудили. Дядя Ваня молчал, и я тоже. Страшно хотелось спросить про этих людей. Все равно молчал: настоящие моряки не болтуны. На обратном пути Рыбаленция строго держал курс, мурлыкал песню, мне показалось, почти веселую.
На берегу, укладывая в мой мешочек рыбу — всегда старался дать побольше, а я отказывался, — Рыбаленция сказал:
— Жнакомые… давно, давно… их отца жнал… Хорошие люди. Не говори никому. Ладно?
Я кивнул. Больше не спрашивал, — это взрослые дела. Хоть и хотелось узнать, что за люди и почему «синий волк».
Тетя Мариша
Дядя Ваня оказался очень хороший. Он привык ко мне и в море был совсем другой: быстрый, ловкий, почти не повторял слова и рассказывал всякое интересное. Последние дни он не приходил и вообще не показывался в деревне. Мне стало скучно, тоскливо без него. Я снова и снова шел к лодке, два раза откачал воду, налитую дождем. Последний раз после ночной грозы очень много было воды, я долго откачивал и вернулся домой весь мокрый.
В гостях у мамы за чашкой чая с печеньем и вареньем сидела тетя Мариша. Она — земский доктор. Принимает больных в маленьком домике на краю деревни. Приходит к маме, рассказывает кто чем болеет и при младших часто переходит на шепот. К варенью я, конечно, подсел. Мама налила чашку. Тетя Мариша рассказывала про Рыбаленцию. Оказывается, он наживлял сиговый перемет и наколол руку крючком. На крючке был присохший червяк, в червяке трупный яд, получилась флегмона. Руку раздуло, как крокетный шар. Пришлось резать, два раза. Стало лучше, но еще не совсем.
— И знаешь, Маруся, какая история. Мы все гадали, как его настоящее имя. Я обязана записать в книгу посетителей. Спросила.
Моя мама, любопытна, страшно заинтересовалась:
— Ну и как? Ну и как его зовут?
Тетя Мариша женщина, а курит, всем рассказывает, что привыкла в анатомичке, чтобы отбивать трупный запах. Она вытащила из ридикюля черепаховый портсигар, достала папиросу, долго закуривала — нарочно, чтобы помучить маму, — закашлялась и так с кашлем и ответила:
— Не-кх-по-кх-мня-щий… Иван Непомнящий! By компроне?
— И все?
— Все… Улыбнулся, говорит: «Можно еще Иван-С-Воли»[32].
— Что это значит?
— Значит, без письменного вида…
— Кто же он?
Тетя Мариша пожала плечами и выразительно показала на меня глазами. Я сразу понял, что меня сейчас выгонят, и поторопился сказать:
— Мам! Ты знаешь, что у Рыбаленции на груди написано: «За веру», а дальше стерто. Какая Вера?
Мама рассмеялась:
— Ты не понял. Это солдат и матросов так учили, что они должны сражаться «за веру, царя и Отечество».
32
Иван Непомнящий, Иван-С-Воли, Иван Где-День-Где-Ночь, Иван Безродный — так называли себя люди, скрывавшие свое настоящее имя, звание, родителей, откуда родом, нередко и судимость, утверждали, что не помнят, не знают, откуда они и кто. По закону царского времени они принадлежали к особому разряду бродяг.