– В конце концов, я устал. Знаете, жутко трусливый тип,– заметил Беркли, поплевав на червяка.– Я уговорил его съездить на курорт, ну – чтобы не было резкого контраста, а потом еще целую ночь в поезде уговаривал. Морда белая, руки трясутся… Дверь запер, гад. Благо, пиво пил, не утерпел. Он в туалет, а я – в окно…
Позднее Юлий Петрович (не без гордости за широту взглядов) вспоминал, что ничему не удивился в этой истории, кроме одной детальки, показавшейся ему маловероятной, а именно – каким таким образом можно убрать с крыши политический лозунг? Он спросил об этом к концу завтрака.
– Юлий Петрович, дорогой,– улыбнулся Беркли,– я же – экс-мэр…
И Щеглов надолго успокоился, решив, что это настоящая фамилия маленького человека.
Глава пятая
К середине июля на клумбе вырос укроп, но есть его Юлий Петрович не решался, потому что он был фиолетовый и кожистый. Возможно, это был какой-то декоративный укроп. Варавва повадилась в нем лежать по ночам, причем иногда даже принималась перекатываться с боку на бок, чем будила Щеглова, а к утру все соцветия, лепестки, стебельки и прочая травяная архитектура имела абсолютно нетронутый вид, и доктор был уверен, что это результат щегловских химических экспериментов.
– Ваш аскетизм граничит с пижонством,– сказал он как-то вечером, сидя на крыльце и с неприязнью поглядывая на фиолетовые заросли.– Знаете, уж коль на то пошло, птицы небесные – они, по крайней мере, не сеют. И правильно делают: кесарю кесарево… Тоже мне, Тимирязев… Вот спичек сколько у вас?
– Восемь штук,– ответил Щеглов.
– А у меня три. Я не сильно смущу аскетическую прозрачность вашего взора – которую бесконечно при этом уважаю, естественно,– если спрошу, что вы будете делать, когда сожжете ваши восемь спичек? К товарищу Се, я думаю, не пойдете?
– Не пойду,– сказал Юлий Петрович.
– Да. И не советую. Ну, что еще? Монокль ваш для этого мероприятия – слишком изысканная вещь… Ну? Остается, по-моему, посеять ваши восемь спичек, а? Рядом с укропом. И полить какой-нибудь гадостью – по-моему, так…
Дело в том, что этому разговору предшествовало еще одно событие, которое делало положение действительно серьезным.
Собирая щавель, Юлий Петрович набрел однажды на курган деда Культи. Вернее, так: это был холм посреди осинового молодняка, невысокий и небольшой, размером примерно с комнату, а высотой от силы в метр. Деревья на нем не росли. На холме был столб с каким-то хитрым блочным устройством и двумя веревками, а к столбу была привязана селивановская коза Лизка. Увидев Щеглова, она перестала пастись и нежно заблеяла. Потом Юлий Петрович разглядел еще одну веревку, привязанную к коротким колышкам, которые, как выяснилось, огораживали холм по кольцу. Именно это обстоятельство удержало от более подробных изысканий. Вернувшись уже с Беркли, они быстро разобрались в назначении снастей – при помощи одной веревки коза втягивалась на холм, а с помощью другой добывалась обратно,– но едва не были застигнуты Селивановым, которого выдало позвякивание ведра. Пока старик, проделав манипуляции с веревками, доил козу, они прятались за кустами.
– Как вы думаете, зачем все это? – шепнул Юлий Петрович. Распластавшись в кашках, со стеклышком на глазу, он был похож на снайпера. Беркли следил за стариком, раздвинув траву.
– А вот сейчас увидим…– вдруг сказал он.
Юлий Петрович не успел ничего сообразить. Более того, все произошло так быстро, что не удалось даже увидеть, как все произошло, и только задним числом он понял, что доктор просто не рассчитал, тоже оказавшись за веревкой и даже ближе к столбу, чем опрокинутый Селиванов.
Дальше все развивалось совсем не так, как можно было предположить. Вместо того, чтобы страшно заорать, Селиванов, поднявшись на корточки, вдруг замер с неясным выражением лица, какое бывает у человека, внезапно почувствовавшего зубную боль. К нему подошла Лизка и дважды по-девичьи тонко проблеяла. Старик не шевелился. Лизка лизнула его в ухо. Он вздрогнул и негромко сказал:
– Я гад.
Взглянув на Беркли, Юлий Петрович с удивлением обнаружил ту же оторопелую гримасу, которая медленно расплывалась в плач.
– Гад я! – горько и убежденно повторил Селиванов,– Сволочь!
– Нет, не гад! Не гад! – со слезами крикнул доктор.– Яков Лукич, дорогой! Не гад! – он стоял на четвереньках, и слезы капали ему на руки.
– Гад, Мишенька, га-ад! Еще какой гад! Сволочь я кудлатая! – выстанывал старик.– Я ведь тебя, Мишенька, обижал… И опять буду! Прости, прости ты меня, гада, милый ты человек!