– А я-то, я-то, Яков Лукич! Я-то чего… Хуже ведь! Совсем дрянь! Не плачь, дорогой! Дай я тебя поцелую, не плачь, родненький!..
С этими нелепыми словами Беркли бросился на старика, который тоже раскинул руки, но встать не успел. Сцепившись и всхлипывая, они упали и покатились на Щеглова. Юлий Петрович отпрыгнул, но зря, потому что, не докатившись, они с шумом врезались в кусты. Некоторое время было слышно только трудное дыхание. Потом совсем другим, сдавленным голосом Беркли сказал:
– Ну-ка, это… слезьте!
– Тьфу ты… Обсопливил всего, обтрясок,– проворчал Селиванов, обтираясь рукавом.
– Слезьте, а то ударю!
– Чего? Уда-арю… Я те ударю! Ударит он,– старик неторопливо поднялся, опершись на доктора, и рявкнул: – А ну – пшел отсюдова! Пшел, говорю! Шматок!
Юлий Петрович впоследствии старался не вспоминать этот случай вслух – тем более сам он тоже получил несильный, но обидный удар вдогонку,– но, основываясь на собственных наблюдениях (в том числе и за огромным Лизкиным выменем), заключил, что холм каким-то образом локально воздействует на любовь к ближнему. Про себя он назвал холм Эдемом. И, видимо, оказался прав, потому что дня через два, проходя неподалеку, Беркли проворчал: "Я скажу – не надо рая… Надо же, с кем оскоромиться…"
Главным же результатом стычки стал большой черный кобель, которого Селиванов приволок из Козлова.
Днем он привязывал его возле холма, где паслась коза, а ночью пес шастал по станционному двору и молчком кидался из темноты на всех подряд. Это сделало невозможной жизнь Беркли, который откровенно растерялся. Юлий Петрович несколько раз заставал его сидящим на разбитом посылочном ящике – доктор жил на почте – в раздумьи, похожем на паралич. Меновые операции со станцией прекратились. Рейды – тем паче. А спички действительно подходили к концу.
– В общем, так,– сказал доктор Беркли, глядя на фиолетовый укроп,– у меня есть два рубля. Надо идти в деревню.
Ближайшей деревней было все то же Козлово – девятью километрами севернее. Юлий Петрович, в глубине души настроенный против похода вообще, наотрез отказался идти в одиночку, и после неловкого уже сопротивления согласился на экспедицию совместную, когда Беркли – "ну неужели непонятно, честное слово!" – объяснил, что ему спички могут просто-напросто не продать. Кроме того, было решено отправиться, во-первых, на следующий же день, а во-вторых, по реке, для чего тут же, на берегу Долинки, был сколочен плот из четырех школьных дверей – две вдоль, две поперек – и найден слишком даже длинный шест, на котором прежде крепился скворечник.
Спал Юлий Петрович беспокойно. Но заря – как большинство зорь, отполыхавших над разъездом в то лето,– заря получилась яркой и радостной, и когда под бумажный шорох камышей они спихнули плот в теплую Долинку, и Щеглов в первый раз оттолкнулся шестом, он уже был по-детски безоглядно, а значит – самой крепкой уверенностью уверен, что все на свете должно быть замечательно. Плот, подминая листья кувшинок, потянулся к другому берегу. Юлий Петрович ловким, как ему показалось, тычком выравняв его по течению, скомандовал: "Отдать концы!"
– Успеем еще,– сказал Беркли.
На нем была рубашка, завязанная на животе, и штаны, завязанные на шее. Глянув на голоногую фигурку, замершую в позе Белинсгаузена, Щеглов фыркнул.
– А вы не очень-то сипятитесь,– не оборачиваясь, заметил доктор.– Там где-то мост впереди. А рубли бумажные.
– Вы – циник,– сказал Юлий Петрович.
– А вы – само жизнелюбие! Прямо сатир какой-то. Не пойму только, чего вы разрезвились… Хотя нет, понятно – вам везет. Вы хоть понимаете, как вам везет?
– Нам везет плот,– схохмил Щеглов.– И вам везет плот.
– Вот-вот. Ни черта вы не понимаете. А между прочим, вам невероятно, не-ве-ро-ятно повезло… Подумать только: освободиться от всех обязанностей, привязанностей, завязанностей, от всех, какие только есть, сбежать отовсюду разом – и абсолютно без потерь! Без единой! И даже наоборот! Нет, вы понимаете, что вас, например, никто никогда не станет разыскивать… Фу, да черт с ним – разыскивать! Даже если и разыскивать, то не вас… Вы понимаете, что вы, может быть, один на свете абсолютно – повторяю – абсолютно свободный человек! Я не знаю, ну – не бывает так, нет таких больше, среди живых, по крайней мере!
– Мерси! – сказал Щеглов.
– А ну вас! – отмахнулся Беркли.– Даже обидно…
По Катькину лугу речка катилась широко и медленно.
Юлий Петрович заработал шестом, но только дважды крутанул плот вокруг оси. Тогда он решил пустить дело на самотек, и это оказалось разумней, потому что, покачиваясь и поглядывая по сторонам, плот сам нащупал стрежень, выбрался на него и умненько заспешил, огибая камышовые островки. Застигнутая тенью, в темно-зеленые водоросли шмыгала рыбья мелочь. Две стрекозы попеременку усаживались на мокрый конец шеста.