В одну такую ночь над поселком прозвучал крик. Те, кого он разбудил, подождали продолжения. Но продолжения не было, поэтому, пробормотав спросонок: "Вишь ты, стало быть, как…", разбуженные взялись спать дальше, а Степка просто не мог никому рассказать, что видел, как за доктором Беркли, бегущим в лучах фар, гналась черная "Волга", и как из нее выскочил очень прилично одетый человек, который с маху плюхнулся на доктора, а затем, обхватив руками живот, поспешно впихнул себя в машину, но Степка успел увидеть, что на обратном пути он сделался как будто еще представительнее.
Это был второй удар Селиванова, ощутить который Щеглову уже не пришлось. К тому же доктор Беркли исчез для него раньше, загнанный в подполье первыми же посетителями, а подробности канули в неизвестность вместе со Степкой, который вскоре и навсегда ушел по козловской дороге за табунком распевающих баб.
Была середина августа. Над Тихим Долом – особенно по ночам – стоял пронзительный дух вызревших яблок, а ночи сделались звездными и не по-хорошему месячными: невидимый камень отбрасывал черную тень. Дождавшись самой глухой поры, Щеглов вылазил в окно и бродил по улицам, беззвучный и белесый, как привидение.
Тяжелый свет гудел и мешал дышать. Спящие во дворе казались грудами гипса. Звенели кузнечики. Выбеленная дорога пугала пустотой. Только возле почты – поперек дороги – лежал большой предмет, который был дохлым псом с горисполкомовским галстуком в зубах. Каждый раз, наткнувшись на него, Щеглов сворачивал к реке и подолгу сидел там, глядя на воду. Иногда, нащупав возле какую-нибудь щепку и наковыряв немножко земли, пробовал раскачаться, но только убаюкивал себя, роняя голову на колени, а сверху лился ядовитый лунный свет, который постепенно становился холодком, и Щеглов просыпался, чтобы в предутренних сумерках незамеченным вернуться в школу.
Надо ли говорить, что это был мрачный и очень усталый человек. Надо ли говорить, что такими же были его мысли. Подергиваясь от холода, измученный монологом "О свободе", он думал, что скоро зима, что хочется спать и что все это просто снится двойнику в какой-нибудь околоцементной гостинице. И еще он думал, что произошло самое отвратительное из того, что только могло произойти. К сожалению, это оказалось не так.
Однажды утром он проснулся у реки, но… Нет, он не смог понять сразу, что это было, но вслед первому грохнул еще один залп, и Щеглов вскочил. Увиденное было настолько ужасным, что он догадался шмыгнуть в камыши лишь некоторое ужасное время спустя…
Школа горела.
Валил дым.
Упругое пламя било из окон. На дворе перед школой грудилась толпа козловских женщин и старух, оцепленная верховыми в шинелях. Возле крыльца вповалку лежали шестеро босых козловских мужиков. Еще двое, под дулами винтовок, молча стаскивали сапоги, исподлобья взглядывая на шеренгу солдат.
Офицер поднял руку.
Шеренга вскинула винтовки.
Шваркнул огонь, и двое у крыльца повалились.
Верховые, понужая коней, теснили толпу причитающих баб. Чуть в стороне, лицом в траву плакал Васька. Над ним, подло ухмыляясь, стоял старик Селиванов.
Это был его третий удар, который Щеглову тоже не пришлось дочувствовать: когда в Тихий Дол – под развернутым знаменем, с шашками наголо – на радость скучающему ассистенту оператора – стальной лавиной ворвалась красная конница, Юлий Петрович был уже далеко.
1988 г.