— Да! Без нее я не могу, — оправдываясь, проговорил директор. — Тут даже не личные дела, а только карточки на каждого воспитанника. Самые необходимые данные… У кого-то из наших воспитанников найдутся родственники. Эти карточки очень ценны…
— А личные дела?
— Я распорядился, чтобы ребята снесли их в погреб. Погреб завалим, сровняем с землей.
— Не погниют?
— Это ж ненадолго!
— Да-да! Надо думать…
Виктор Иванович отличался аккуратностью, любил во всем порядок. Человек он был одинокий, и все воспитанники для него были родными. Он всегда хотел, как можно лучше устроить их судьбу.
Как ни старался Тишков убедить людей, чтобы не брали ничего лишнего, на подводах оказались какие-то тумбочки, сундучки, шкафчики… Каждый брал самое дорогое, казавшееся ему абсолютно необходимым, и не разрешить это людям было бы не только нетактично, но и неправильно. Их нельзя было обижать!
Рассвело. И хотя солнце еще пряталось за лесом, хорошо были видны и дом, и лес, и дорога, и двор, и подводы, и дети.
Тишков взобрался на первую подводу, встал во весь свой немалый рост и несколько раз прокричал: «Товарищи! Товарищи!..»
Утреннее эхо разнесло его голос. И стало вокруг очень тихо. Все приготовились слушать своего парторга.
— Товарищи! Я обращаюсь и к вам, взрослые воспитатели, и к вам, дети!.. Впервые нам приходится покидать этот дом, который стал для всех родным. Надолго ли? — спрашивают ваши глаза. И я должен ответить. И я отвечу: не знаю. Мы вернемся сюда — это обязательно будет! А сейчас наша задача — уйти. Уйти во что бы то ни стало; уйти целыми и невредимыми. Враг смыкает кольцо. Есть надежда на станцию Лесовиды. По последним данным, там фашистов еще нет. Вы, ребята, играли в войну. В играх все было интересно, увлекательно, просто, потому что было понарошку. Теперь вам предстоит увидеть все своими глазами; увидеть войну такой, какой она есть — со смертью, с горем, с пожарищами, с голодом и лишениями. Крепитесь, мужайтесь! Самое главное для нас — дисциплина. Итак, в путь!..
— Нет Лидии! — крикнул Виктор Иванович с последней подводы, сложив руки рупором.
— Где же она? — спросил Тишков.
— Пошла за коробками с бинтами, — сказала Зина.
— Лена, — обратился Никита Степанович к секретарю комсомольской организации, — вы мой первый помощник, и поэтому прошу вас быть возле и ехать со мной в одной телеге.
— Хорошо. Я только что пересчитала детей — все на месте. Дети понимают все… Они знают, что нам угрожает… Они готовы исполнять ваши приказания…
— Отлично… Где Моня? В какую повозку вы поместили этого мальчика?
— С Володями Соколовым и Мишиным. Знаете, Большой и Маленький Володи, которые так дружны.
— Пусть прячут Моню — он особенно заметный. Дело в том, Лена, что в любую минуту могут появиться фашисты. И ради демонстрации своей силы они станут публично расстреливать евреев. Так уже бывало во многих странах. Я знаю…
— А другие дети? Я велю разойтись им по подводам, и пусть ребята их прячут, если что…
Первая подвода уже тронулась в путь, когда в доме раздался крик и все увидели, как с лестницы падает Лидия, рассыпая картонные коробки с бинтами.
К Лидии поспешил Павел Тишков.
— Ушиблись?
Тут же оказалась и Зина.
— Какая вы… бестолковая! — закричала она на Лидию. — Сколько времени теперь надо собирать эти бинты! Разве можно так…
— Я торопилась… Простите… — оправдывалась Лидия.
— Мы непростительно задерживаемся, — заметил Тишков, который тоже подбирал бинты.
Ребята с подвод подбежали помогать взрослым. Наконец, бинты были собраны. Все уселись на телеги. Обоз тронулся.
Дорога шла лесом. Шла еще знакомыми местами, по которым столько исхожено в походах, где, казалось, знаком каждый кустик, где было спето столько веселых песен!
Да, этот лес слышал смех детей, их веселые крики. А теперь дети молчат.
В тишине отчетливо слышны отдаленные раскаты артиллерийской стрельбы. Можно подумать, что надвигается обыкновенная летняя гроза. И успокоится. Ливень пройдет, омыв землю. И станет еще прекраснее природа. Но все знали, что это раскаты войны, которая так молниеносно приблизилась, захватила их в свой водоворот…
Обоз шел днем и ночью. Через деревни, где еще не видели врага. И жизнь здесь, казалось, идет своим чередом, обычным, заведенным в мирное время порядком. Только женщины плакали, провожая их обоз, и совсем не видно было мужчин. Только снимали шапки старики и долго стояли на дороге в молчании, глядя им в след.
— Жарко! — сказал Володя, которого прозвали Большим, потому что вымахал не по возрасту длинным.