Мысли Григория возникают на наших глазах, и их динамика влечет за собой антитезу: «Богатые с бедными, а не казаки с Русью… Мишка Кошевой и Котляров тоже казаки, а насквозь красные…», но Григорий отмахивается от нее, пронизанный ощущением мести и стремлением действовать. Кто не понимает того, что стоит за Григорием в эту минуту, не чувствует, что его состояние типично для многих и определяется тем же рядом социально-экономических причин, тот не поймет, как возникла «Вандея».
И вот пробуждение. Замечательно, что оно произошло после одной из самых отчаянных выходок его казацкой удали, когда он — командир бело-повстанческой дивизии — один, оставленный повернувшим назад эскадроном, мчался прямо на пулемет и сам изрубил четырех матросов в черных бушлатах. Но неужели только воспоминание давно забытых слов Гаранжи и Подтелкова заставило Григория рвать на себе застежки шинели и кататься по снегу рядом с трупами зарубленных им матросов к страшном, почти чувственном ощущении истины?
«Не успел сотенный и шага сделать к нему, как Григорий — как стоял, так и рухнул ничком, оголенной грудью на снег. Рыдая, сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший под плетнем. Потом, в какую-то минуту чудовищного просветления попытался встать, но не смог, и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико прозвучавшим голосом:
— Кого же рубил!.. Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога… в бога мать… Смерти… предайте!..»
«Что касается до казачества, то здесь мы имеем слой населения из богатых, мелких или средних землевладельцев (среднее землевладение около 50 десятин) одной из окраин России, сохранивших особенно много средневековых черт жизни, хозяйства, быта. Здесь можно усмотреть социально-экономическую основу для русской Вандеи»[9].
Это написано Лениным в сентябре 1917 года. Еще за месяц до Октября, еще до начала гражданской войны, восстание на Дону было предвидено и предсказано, как астрономическое или физическое явление. Великое торжество подлинно научного мышления.
Но снимает ли все это трагедию донского казачества, его муки, кровь, ожесточенность борьбы? Огромный трагизм заложен именно в том обстоятельстве, что как раз в величайший момент истории, когда она перестает быть стихией рока и судьбы, становясь управляемой, отсталая часть народных масс все еще в силу ряда социально-экономических причин продолжает какое-то время свое движение по инерции.
Трагичен не сам факт жестокости или кровопролития. С этой точки зрения трагедией была бы всякая война, всякое страдание. Трагическое в гражданской войне — это не ожесточенная борьба классов, четко сознающих свои интересы и сражающихся за них. Трагично лишь то, чего могло не быть, в частности, то, что порождено заблуждением представителей угнетенного класса, мешающих делу своего освобождения.
Выступление против своих освободителей — самое страшное, подлинно трагическое, что может произойти во время гражданской войны. Поэтому-то казацкое восстание на Дону — результат заблуждения основных масс казачества, продолжающееся в течение четырех лет, — уже трагедия, а не эпос.
Эпос всегда чреват трагедией и превращается в нее на стыке эпох, когда герои перестают жить и мыслить общинно, не выделяя себя, как первоначально жил Григорий Мелехов, в котором идеально воплотились все основные казацкие добродетели.
Когда распадается социально-экономический базис, породивший эпос, эпический герой оказывается одиноким, принуждаемым к выбору, к оценке новых, необычных, надвигающихся на него форм жизни. Либо он, проявив проницательность, далеко опережает события, либо отстает от них, заблуждаясь. Конфликт эпического героя с неприемлемым для него миром и превращает его в героя трагического.
Мелодрама, где в последнем акте погашается счет всех преступлений наказанного злодея и добродетель торжествует, всегда вульгарна в сравнении с незаслуженной мукой трагического героя. В трагедии герой искупает не свой поступок и не произвол других, а грех «рода». Он поражен объективным противоречием, раздирающим мир. Поэтому во все времена жанр трагедии считался самым высоким в литературе.