— Возьмете — на два часа город в вашем распоряжении. Но через два часа первого, уличенного в грабеже, — к стенке!
Но к Григорию как-то не привилось это, — он брал лишь съестное да корм коню, смутно опасаясь трогать чужое и с омерзением относясь к грабежам. Особенно отвратительным казался в его глазах грабеж своих же казаков. Сотню он держал жестко. Его казаки если и брали, то таясь и в редких случаях. Он не приказывал уничтожать и раздевать пленных. Чрезмерной мягкостью вызвал недовольство среди казаков и полкового начальства. Его потребовали для объяснений в штаб дивизии. Один из чинов обрушился на него, грубо повышая голос:
— Ты что мне, хорунжий, сотню портишь? Что ты либеральничаешь? Мягко стелешь на всякий случай? По старой памяти играешь на две руки?.. Как это на тебя не кричать?.. А ну без разговоров! Дисциплины не знаешь? Что — сменить? И сменим! Приказываю сегодня же сдать сотню! И того, брат… не шурши!
В конце месяца полк совместно с сотней 33-го Еланского полка, шедшего рядом, занял хутор Гремячий Лог.
Внизу, по падине, густо толпились вербы, ясени и тополя, по косогору разметались десятка три белостенных куреней, обнесенных низкой, из дикого камня, огорожей. Выше хутора, на взгорье, доступный всем ветрам, стоял старый ветряк. На фоне надвигавшейся из-за бугра белой тучи мертво причаленные крылья его чернели косо накренившимся крестом. День был дождлив и хмарен. По балке желтая порошила метель: листья с шепотом ложились на землю. Малиновой кровью просвечивал пышнотелый краснотал. Гумна бугрились сияющей соломой. Мягкая предзимняя наволочь крыла пресно пахнущую землю.
Со своим взводом Григорий занял отведенный квартирьерами дом. Хозяин, оказалось, ушел с красными. Взводу стала угодливо прислуживать престарелая дородная хозяйка с дочерью-подростком. Григорий из кухни прошел в горницу, огляделся. Хозяева, видно, жили ядрено: полы крашены, стулья венские, зеркало, по стенам обычные фотографии служивых и ученический похвальный лист в черной рамке. Повесив к печке промокший дождевик, Григорий свернул курить.
Прохор Зыков вошел, поставил к кровати винтовку, равнодушно сообщил:
— Обозники приехали. С ними папаша ваш, Григорий Пантелевич.
— Ну?! Будет брехать!
— Право слово. Окромя его, наших хуторных никак шесть подвод. Иди встревай!
Григорий, накинув шинель, вышел.
В ворота за уздцы вводил лошадей Пантелей Прокофьевич. На бричке сидела Дарья, закутанная в зипун домашней валки. Она держала вожжи. Из-под мокрого капюшона зипуна блестела на Григория влажной улыбкой, смеющимися глазами.
— Зачем вас принесло, земляки? — крикнул Григорий, улыбаясь отцу.
— А, сынок, живого видать! На гости вот приехали, не спроша заезжаем.
Григорий на ходу обнял широкие отцовы плечи, начал отцеплять с барков постромки.
— Не ждал, говоришь, Григорий?
— Конешно.
— А мы вот в обувательских… Захватили. Снаряды вам привезли, — только воюйте.
Распрягая лошадей, они перебрасывались отрывистыми фразами. Дарья забирала с брички харчи и зерно лошадям.
— А ты чего приехала? — спросил Григорий.
— С батей. Он у нас хворый, со Спасов никак не почуне́ется. Мать забоялась: случись чего, а он один на чужой стороне…
Кинув лошадям ярко-зеленого пахучего пырея, Пантелей Прокофьевич подошел к Григорию, спросил хриплым шепотом, беспокойно расширяя черные, с нездоровыми кровянистыми белками глаза:
— Ну как?
— Ничего. Воюем.
— Слыхал брехню, вроде дальше границы не хотят казаки выступать… Верно?