В кухне зажгли огонь. В просвете окна скользнула Наталья. Пантелея Прокофьевича потянуло к теплу. Он застал всех домашних в сборе. Дуняшка только что пришла от Христониной жены. Опорожняла чашку с накваской и, боясь, как бы не перебили, торопливо рассказывала новости.
В горнице Григорий смазал винтовку, наган, шашку; завернул в полотенце бинокль, позвал Петра:
— Ты свое прибрал? Неси. Надо схоронить.
— А что, ежели обороняться придется?
— Молчал бы уж! — усмехнулся Григорий. — Гляди, а то найдут, за мотню на ворота повесют.
Они вышли на баз. Оружие, неведомо почему, спрятали порознь. Но новенький черный наган Григорий сунул в горнице под подушку.
Едва лишь поужинали и среди вялых разговоров стали собираться спать, — на базу хрипато забрехал цепной кобель, кидаясь на привязи, хрипя от душившего ошейника. Старик вышел посмотреть, вернулся с кем-то, по брови укутанным башлыком. Человек при полном боевом, туго стянутый белым ремнем, войдя, перекрестился; изо рта, обведенного инеем, похожего на белую букву «о», повалил пар.
— Должно, не узнаете меня?
— Да ить это сват Макар! — вскрикнула Дарья.
И тут только Петро и все остальные угадали дальнего родственника, Макара Ногайцева — казака с хутора Сингина, — известного во всем округе редкостного песенника и пьяницу.
— Каким тебя лихом занесло? — улыбался Петро, но с места не встал.
Ногайцев, содрав с усов, покидал к порогу сосульки, потопал ногами в огромных, подшитых кожей валенках, не спеша стал раздеваться.
— Одному, сдается, скучно ехать в отступ, — дай-ка, думаю, заеду за сватами. Слух поимел, что обои вы дома. Заеду, говорю бабе, за Мелеховыми, все веселей будет.
Он отнес винтовку и поставил у печки рядом с рогачами, вызвав у баб улыбки и смех. Подсумок сунул под загнетку, а шашку и плеть почетно положил на кровать. И на этот раз Макар пахуче дышал самогонкой, большие, навыкате глаза дымились пьяным хмельком, в мокром колтуне бороды белел ровный набор голубоватых, как донские ракушки, зубов.
— С Сингиных аль не выступают казаки? — спросил Григорий, протягивая шитый бисером кисет.
Гость кисет отвел рукой.
— Не займаюсь табачком… Казаки-то? Кто уехал, а кто сурчину ищет, где бы схорониться. Вы-то поедете?
— Не поедут наши казаки. Ты уж не мани их! — испугалась Ильинична.
— Неужли остаетесь? Ажник не верю! Сват Григорий, верно? Жизни решаетесь, братушки!
— Что будет… — вздохнул Петро и, внезапно охваченный огневым румянцем, спросил: — Григорий! Ты как? Не раздумал? Может, поедем?
— Нет уж.
Табачный дым окутал Григория и долго колыхался над курчеватым смоляным чубом.
— Коня твоего отец убирает? — не к месту спросил Петро.
Тишина захрясла надолго. Только прялка под ногой Дуняшки шмелем жужжала, навевая дрему.
Ногайцев просидел до белой зорьки, все уговаривая братьев Мелеховых ехать за Донец. За ночь Петро два раза без шапки выбегал седлать коня и оба раза шел расседлывать, пронзаемый грозящими Дарьиными глазами.
Занялся свет, и гость засобирался. Уже одетый, держась за дверную скобку, он значительно покашлял, сказал с потаенной угрозой:
— Может, оно и к лучшему, а тольки всхомянетесь вы посля. Доведется нам вернуться оттель, — мы припомним, какие красным на Дон ворота отворяли, оставались им служить…
С утра густо посыпал снег. Выйдя на баз, Григорий увидел, как из-за Дона на переезд ввалился чернеющий ком людей. Лошади восьмеркой тащили что-то, слышались говор, понуканье, матерная ругань. Сквозь метель, как в тумане, маячили седые силуэты людей и лошадей. Григорий по четверной упряжке угадал: «Батарея… Неужели красные?» От этой мысли сдвоило сердце, но, поразмыслив, он успокоил себя.
Раздерганная толпа приближалась к хутору, далеко обогнув черное, глядевшее в небо жерло полыньи. Но на выезде переднее орудие, сломав подмытый у берега ледок, обрушилось одним колесом. Ветер донес крик ездовых, хруст крошащегося льда и торопкий, оскользающийся перебор лошадиных копыт. Григорий прошел на скотиний баз, осторожно выглянул. На шинелях всадников разглядел засыпанные снегом погоны, по обличью угадал казаков.