Христоня скосился на него:
- Оголодал?
- А то что ж... Женушка напекла.
- А и жрать ты здоров! Чрево у тебя, стало быть, как у борова. - Он повернулся к Григорию и каким-то сердитым и жалующимся голосом продолжал: - Жрет, нечистый дух, неподобно! Куда он столько пихает? Приглядываюсь к нему эти дни, и вроде ажник страшно: сам, стал быть, небольшой, а уж лопает, как на пропасть.
- Свое ем, стараюсь. К вечеру съешь барана, а утром захочешь рано. Мы всякий фрукт потребляем, нам все полезно, что в рот полезло.
Аникушка похохатывал и мигал Григорию на досадливо плевавшего Христоню.
- Петро Пантелеев, ночевку где делаешь? Вишь, коняшки-то поподбились! крикнул Томилин.
Его поддержал Меркулов:
- Ночевать пора. Солнце садится.
Петро махнул плетью:
- Заночуем в Ключах. А может, и до Кумылги потянем.
В черную курчавую бородку улыбнулся Меркулов, шепнул Томилину:
- Выслуживается перед Алферовым, сука! Спешит...
Кто-то, подстригая Меркулова, из озорства окорнал ему бороду, сделал из пышной бороды бороденку, застругал ее кривым клином. Выглядел Меркулов по-новому, смешно, - это и служило поводом к постоянным шуткам. Томилин не удержался и тут!
- А ты не выслуживаешься?
- Чем это?
- Бороду под генерала подстриг. Небось, думаешь, как обрезал под генерала, так тебе сразу дивизию дадут? А шиша не хочешь?
- Дурак, черт! Ты ему всурьез, а он гнет.
За смехом и разговорами въехали в хутор Ключи. Высланный вперед квартирьером Андрюшка Кашулин встретил сотню у крайнего двора.
- Наш взвод - за мною! Первому - вот три двора, второму - по левой стороне, третьему - вон энтот двор, где колодезь и ишо четыре сподряд.
Петро подъехал к нему:
- Ничего не слыхал? Спрашивал?
- Ими тут и не воняет. А вот медов, парень, тут до черта. У одной старухи триста колодок. Ночью обязательно какой-нибудь расколем!
- Но-но, не дури! А то я расколю! - Петро нахмурился, тронул коня плетью.
Разместились. Убрали коней. Стемнело. Хозяева дали казакам повечерять. У дворов, на ольхах прошлогодней порубки расселись служивые и хуторные казаки. Поговорили о том и сем и разошлись спать.
Наутро выехали из хутора. Почти под самой Кумылженской сотню нагнал нарочный. Петро вскрыл пакет, долго читал его, покачиваясь в седле, натужно, как тяжесть, держа в вытянутой руке лист бумаги. К нему подъехал Григорий:
- Приказ?
- Ага!
- Чего пишут?
- Дела... Сотню велят сдать. Всех моих одногодков отзывают, формируют в Казанке Двадцать восьмой полк. Батарейцев - тоже и пулеметчиков.
- А остальным куда ж?
- А вот тут прописано: "В Арженовской поступить в распоряжение командира Двадцать второго полка. Двигаться безотлагательно", Ишь ты! "Безотлагательно"!
Подъехал Латышев, взял из рук Петра приказ. Он читал, шевеля толстыми тугими губами, косо изогнув бровь.
- Трогай! - крикнул Петро.
Сотня рванулась, пошла шагом. Казаки, оглядываясь, внимательно посматривали на Петра, ждали, что скажет. Приказ объявил Петро в Кумылженской. Казаки старших годов засуетились, собираясь в обратную дорогу. Решили передневать в станице, а на зорьке другого дня трогаться в разные стороны. Петро, весь день искавший случая поговорить с братом, пришел к нему на квартиру.
- Пойдем на плац.
Григорий молча вышел за ворота. Их догнал было Митька Коршунов, но Петро холодно попросил его:
- Уйди, Митрий. Хочу с братом погутарить.
- Эт-то можно. - Митька понимающе улыбнулся, отстал.
Григорий, искоса наблюдавший за Петром, видел, что тот хочет говорить о чем-то серьезном. Отводя это разгаданное намерение, он заговорил с напускной оживленностью.
- Чудно все-таки: отъехали от дома сто верст, а народ уж другой. Гутарят не так, как у нас, и постройка другого порядка, вроде как у полипонов. Видишь, вот ворота накрыты тесовой крышей, как часовня. У нас таких нету. И вот, - он указал на ближний богатый курень, - завалинка тоже обметана тесом: чтоб дерево не гнило, так, что ли?
- Оставь. - Петро сморщился. - Не об этом ты гутаришь... Погоди, давай станем к плетню. Люди глядят.
На них любопытствующе поглядывали шедшие с плаца бабы и казаки. Старик в синей распоясанной рубахе и в казачьей фуражке с розовым от старости околышем приостановился:
- Днюете?
- Хотим передневать.
- Овсянец коням есть?
- Есть трошки, - отозвался Петро.
- А то зайдите ко мне, всыплю мерки две.
- Спаси Христос, дедушка!
- Богу святому... Заходи. Вон мой курень, зеленой жестью крытый.
- Ты об чем хочешь толковать? - нетерпеливо, хмурясь, спросил Григорий.
- Обо всем. - Петро как-то виновато и вымученно улыбнулся, закусил углом рта пшеничный ус. - Время, Гришатка, такое, что, может, и не свидимся...
Неосознанная враждебность к брату, ужалившая было Григория, внезапно исчезла, раздавленная жалкой Петровой улыбкой и давнишним, с детства оставшимся обращением "Гришатка". Петро ласково глядел на брата, все так же длительно и нехорошо улыбаясь. Движением губ он стер улыбку - огрубел лицом, сказал:
- Ты гляди, как народ разделили, гады! Будто с плугом проехались: один - в одну сторону, другой - в другую, как под лемешом. Чертова жизня, и время страшное! Один другого уж не угадывает... Вот ты, - круто перевел он разговор, - ты вот - брат мне родной, а я тебя не пойму, ей-богу! Чую, что ты уходишь как-то от меня... Правду говорю? - И сам себе ответил: Правду. Мутишься ты... Боюсь, переметнешься ты к красным... Ты, Гришатка, досе себе не нашел.
- А ты нашел? - спросил Григорий, глядя, как за невидимой чертой Хопра, за меловой горою садится солнце, горит закат и обожженными черными хлопьями несутся оттуда облака.
- Нашел. Я на свою борозду попал. С нее меня не спихнешь! Я, Гришка, шататься, как ты, не буду.
- Хо? - обозленную выжал Григорий улыбку.
- Не буду!.. - Петро сердито потурсучил ус, часто замигал, будто ослепленный. - Меня к красным арканом не притянешь. Казачество против них, и я против. Суперечить не хочу, не буду! Да ить как сказать... Незачем мне к ним, не по дороге!
- Бросай этот разговор, - устало попросил Григорий.
Он первый пошел к своей квартире, старательно печатая шаг, шевеля сутулым плечом.
У ворот Петро, приотставая, спросил: