[…] Кривошлыкову не дали закончить речь: табурет вылетел из-под ног […] Сухой мускулистый Кривошлыков долго раскачивался, то сжимаясь в комок так, что согнутые колени касались подбородка, то вновь вытягивался судоргой… Он еще жил в конвульсиях, еще ворочал черным, упавшим на сторону языком, когда из-под ног Подтелкова вторично вырвали табурет. Вновь грузно рванулось вниз тело, […] и опять кончики пальцев достали земли».
Детали данного описания мы отыскиваем в литературе 10-х годов:
«Когда Петр перекинул веревку через толстую ветвь раскидистого клена, […] и быстро повернувшись к нему правым плечом, р в а н у л е е в н и з, собака, вздернутая на дыбы, с у д о р о ж н о скорчив передние лапы, сделала усилие удержаться на взрытой под кленом з е м л е, но повисла, едва к а с а я с ь е е. Ч е р н о - лиловый я з ы к ее в ы с у н у л с я, обнажились в гримасе коралловые десны, дневной свет, отраженный в потухающих глазах виноградного цвета, стал тускнеть.
- Теперь молчи, не вякай, - сказал Петр, любивший шутить сумрачно».
Процитированный отрывок взят из рассказа Ивана Бунина «Последний день», опубликованного впервые в петербугской газете «Речь» (1913, № 47, 17 февраля), а затем включенного в авторский сборник «Иоанн Рыдалец. Рассказы и стихи 1912 - 1913 гг.» (М., Кн-во писателей, 1913; по «Книжной летописи» проходит 9 - 16 декабря). Сборнику был предпослан эпиграф: «Не прошла еще древняя Русь…» (И. Аксаков).
В. Кранихфельд в рецензии на сборник немедленно отметил, что Бунин «цепко держится за корни жизни и, питаясь их целебными соками, продолжает неизменно расти в своем здоровом творчестве…» («Современный мир», 1913, № 11). Иная точка зрения была высказана А. Дерманом («Русское богатство», 1914, № 2), обратившим специальное внимание на рассказ «Последний день»:
«Да, все это правда: и коралловые десны, и черно-лиловый язык, и глаза виноградного цвета, но за этими частными правдами чувствуется какая-то большая общая неправда, которой невольно и законно сопротивляешься: «неправда» Бунина - тот общий фон, на котором он пишет свои частно-правдивые (не всегда, впрочем) детали, а фон этот какое-то рассудочное и холодное отношение к изображаемому миру».
Слова «деталь» и «фон» достаточно ясно указывают на то, что критик противопоставляет Бунину как образец правильного подхода к делу - да впрочем, Дерман этого и не скрывает - Чехова, который раньше Бунина открыл «зверства и жестокости» русской деревни, однако у Чехова была «правда в фоне», которой у Бунина нет.
Любопытно, что Автор «Тихого Дона» словно полемизирует с «Русским богатством» - у Бунина берутся именно детали. Однако у Автора романа мог быть и другой мотив обратиться к рассказу «Последний день» - сразу за описанием казни борзых у Бунина следует рассказ о повешении людей:
«- Собак что, и людей, какие позамечательнее, и то многих казнят, - сказал Петр. […] Мне солдаты рассказывали. Сделают с ночи висельницу, а на рассвете приведут этого самого злодея, палач мешок ему на голову наденет и подымет на резиновом канате. Доктор подойдет, глянет и сейчас говорит, удавился или нет… Тут же под висельницей и могила. […]
- А за что же их казнят?
- Понятно, не за хорошее. За всякие разноверия, за начальство, за разбой. Не буянь, не воруй…»
Можно предположить, что импульсом обращения к рассказу Бунина был импульс символический: «Собаке - собачья смерть!», иными словами, Подтелков и Кривошлыков, с точки зрения Автора, - красные собаки. Авторское отношение определяет и точку зрения персонажа - см. слова Григория Мелехова, обращенные к Подтелкову:
«- […] Теперича тебе отрыгивается! Ну, не тужи! Не одному тебе чужие шкуры дубить!»
Мелехов, в данном эпизоде, относится к Подтелкову, как к живодеру, попавшему в руки живодеров.
Но круг актуальных литературных реминисценций не исчерпывается Буниным:
«Веревка едва выдерживала шестипудовую тяжесть: потрескивая у перекладины, она тихо качалась, и, повинуясь ее ритмическому ходу, раскачивался Подтелков, поворачиваясь во все стороны, словно показывая убийцам свое багрово-черное лицо и грудь, залитую горячими потоками слюны и слез».
Ср.:
«[…] Всю ночь, как какой-то чудовищный плод, к а ч а л с я Иуда над Иерусалимом; и ветер п о в о - р а ч и в а л его то к городу л и ц о м, то к пустыне - точно и городу и пустыне хотел он п о к а з а т ь Иуду из Кариота, предателя - одинокого в жестокой участи своей».
Цитата эта взята, понятное дело, из повести Л. Андреева «Иуда Искариот и Другие» (сб. «Знание», XVI. СПб., 1907). Как и в предыдущем случае, Авторскую оценку Подтелкова как Иуды подтверждают персонажи: