— Эй, хохол! Дорогу давай! На казачьей земле живешь, сволочуга, да ишо дорогу уступить не хочешь!
Не сладко бывало и хохлам привозившим к Дону на парамоновскую ссыпку пшеницу. Тут драки начинались [только пото] без [повода и] всякой причины, просто потому, что [не одно столетие] — хохол, а раз хохол — надо бить. [И]. Не одно столетие назад заботливая рука посеяла на казачьей земле [национальную рознь] семена национальной розни, растила и холила их и семена гнали богатые всходы: в драках лилась на землю Донскую голубая [казачь] казачья кровь хозяев и алая — воронежских пришельцев — москалей и хохлов».
Этот текст почти в том же виде перенесен автором в беловой вариант. Однако впоследствии, видимо, в процессе редактирования, он претерпел изменения. Вероятно, редактор почти везде заменил «хохлов» «украинцами», и взамен «...в драках лилась на землю Донскую голубая казачья кровь хозяев и алая — воронежских пришельцев — москалей и хохлов» стало: «...в драках лилась на землю кровь хозяев и пришельцев — русских, украинцев» (2, 147).
На полях 38 страницы Шолохов вновь возвращается к этой теме и записывает для себя: «О тавричанах и казаках. Науке о хлебопашестве и работе». За этой прогностической записью, сделанной крупно синим карандашом и перечеркнутой автором, стояла какая-то дорогая для Шолохова мысль, важное напоминание себе. Сделана эта запись на полях страницы, никакого отношения к взаимоотношениям тавричан и казаков не имеющей. Это была запись для памяти, чтобы вернуться к развитию этой мысли в будущем. Почему-то писатель к ней не вернулся. Нет в романе прямого развития мысли о «тавричанах» и «науке о хлебопашестве». Однако и эта запись имеет прямое отношение к проблеме авторства романа, поскольку предполагает вопрос: а кто такие «тавричане»? В главе V второй части на мельнице казаки дерутся не просто с украинцами или «хохлами» — с «тавричанами». Но откуда «тавричане» на Дону? Ведь Таврия — название Крымского полуострова. В XIX — начале XX вв. в Таврию включались также районы Южной Украины, входившие в Таврическую губернию.
Ни у Крюкова, ни у Севского (Краснушкина) или Родионова, ни у других донских писателей этого слова нет. Но это слово есть у Шолохова в «Донских рассказах», в повести «Путь-дороженька»: «На прогоне, возле часовни, узлом сходятся дороги с хуторов, таврических участков, соседних выселков» (1, 80). И к ним авторская сноска: «Тавричанами называли на Дону украинцев, чьи предки были по приказу Екатерины II переселены из южных, соседних с Крымом (Таврией) мест» (1, 80).
Так возникает еще одна ниточка от «Донских рассказов» к «Тихому Дону».
Далее, на полях страницы 30 той же главы читаем: «Анекдот про атамана и его дружбу с царем». На данной странице речь идет совсем о другом, — Христоня рассказывает очередную свою байку о том, как он служил в царской охране и как студенты подарили ему портрет Карла Маркса. Работая над этой потешной сценой, Шолохов и вспоминает еще один «анекдот» — о дружбе атамана с царем — и помечает «зарубку» для памяти на полях. А в следующей главе (VII — в печатном тексте, 9 — в рукописи) читаем наполненный юмором рассказ об «одногодке Пантелея Прокофьевича» Авдеиче по кличке Брёх, который «на службу пошел Синилиным, а вернулся — Брёхом». Любопытно наблюдать, как оттачивает Шолохов свою фразу. Поначалу она звучит так: «... не стареющий, залитой румянцем Авдеич, по кличке Брёх». Эта фраза после правки (выделено жирным) звучит так: «...не стареющий, вечно налитый как яблоко-антоновкарумянцем Авдеич, по кличке Брёх». Брёх и рассказывает гогочущим казакам «анекдот о дружбе атамана с царем», — только вместо атамана он подставил себя: «Марея Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар, Иван Авдеич приехал!» (2, 153).
На полях следующей страницы синим карандашом — две пометки: «Следователь забыл про Штокмана». И — «дырка на подбородке у Ив.[ана] Алекс.[еевича]». На этой странице действительно идет повествование о Штокмане и Иване Алексеевиче, об их сборах и разговорах у Лукешки косой, о работе Штокмана с казаками:
«В завалюхе Лукешки косой после долгого [отб] отсева и отбора образова[ся]лось [кружок] ядро человек в десять казаков. Штокман был [головкой] сердцевиной [доступно] упрямо [шел] двигался [Штокман] он к одному ему известной цели. Точил, как червь древе[ный]сину, нехитрые [мысли] [прежние] понятия и навыки, внушал к [порядкам и царским законам] существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал... [Положил личинку недовольства и кто бы знал про то, что через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущой зародыш]».
Последняя фраза — о «личинке», превратившейся в 1917 г., четыре года спустя, в «живущой зародыш», опять-таки носит прогностический характер. Хотя фраза эта и не вошла в окончательный текст романа, но она свидетельствует: работая над второй частью романа, Шолохов уже думал о его дальнейшем развитии, о том, что он приведет своих героев в революцию.
А что означают заметки о следователе, который «забыл про Штокмана» и о «дырке» на подбородке Ивана Алексеевича? Последнее — просто записанная для памяти портретная деталь, пришедшая в этот момент в голову Шолохову, которая всплывет позже, аж в четвертой части второй книги, где Валет смотрит «на крутой подбородок Ивана Алексеевича, на глубокую круглую ямку, приходившуюся как раз под срединой нижней губы» (3, 31).
Следователь, «забывший про Штокмана», действительно, после визита к Штокману из-за драки на мельнице, — на какое-то время «забыл» о нем. Между тем визит следователя к Штокману заканчивался словами:
«— Я вам посоветую уехать отсюда... — и про себя: — Впрочем, я сам постараюсь об этом» (2, 147).
Шолохов как бы напоминал себе об этом обещании следователя. И в первой же главе следующей, третьей части следователь возникает вновь, чтобы арестовать Штокмана.
Как видим, каждая, казалось бы, самая малозначительная пометка на полях рукописи романа полна смысла, раскрывающего лабораторию творческой работы Шолохова над текстом.
На 91-й странице заключительной главы второй части — еще одна пометка для памяти: «Порез бритвой офицера на щеке». А в конце главы, где Григорий Мелехов представил на обозрение пристава свои скромные, обязательные для призыва на службу казацкие пожитки, читаем:
«— Кэк смэтришь? Кэк смэтришь, казак? — щека его с присохшим у скулы бритвенным порезом [у скулы его] зарумянела сверху донизу».
На 2-й странице 1-й главы третьей части — синим карандашом сделана запись: «Отарщики. Стан. Жеребцы». Она никак не связана с текстом данной главы, а имеет отношение к главам II и III шестой части романа, где рассказывается, как попавший в руки белых казаков Михаил Кошевой назначается отарщиком в далекий стан. Взбесившийся от ужасающей грозы табун жеребцов в бешеном намете едва не растоптал Кошевого: «Он уцелел только чудом: косяк основной массой шел правее его...» (4, 40).
Еще одна загадочная пометка на полях 56 страницы 11-й (X) главы — «Арестовывают борщ», — опять-таки вне всякой связи с текстом этой страницы. Борщ (в тексте романа — щи) действительно «арестуют» — но только значительно позже: уже в следующей, второй книге, в IV главе четвертой части романа. Приведем эту сцену, как она создавалась М. Шолоховым, по черновой рукописи:
«В этот день случай втянул Григория в неприятную историю. В полдень, как всегда, с той стороны холма остановилась подъехавшая полевая кухня [и взводы поочередно пошли по ходам сообщения к кухне за пищей]. [По наряду пришлось] [для третьего взвода ходил] К ней по ходам сообщения [потекли взводы] обгоняя друг друга заторопились казаки. Для третьего взвода за пищей ходил Мишка Кошевой. На длинной палке он принес снизку дымящихся котелков и едва лишь вошел в землянку крикнул: