Кристина сама сняла с кровати белье, сменила простыни, которые — на взгляд простого деревенского вьюноши — вовсе не нуждались в стирке. Я стоял полуодетый и смотрел, и никак не мог решить, должен ли я ей помочь, в то время как в голове вертелась навязчивая мысль — но я всегда и все, любую мысль довожу до крайности, — что я каждую минуту мог «получить по башке». Нет, я наверняка преувеличивал, но Кристина казалась очень напряженной и озабоченной. Может, торопилась: она еще успевала на экспресс до Дюссельдорфа, но времени оставалось немного.
И тут выяснилось, почему она сменила простыни на двуспальной кровати: я должен был провести предстоящую ночь не в большой спальне, а в маленькой комнатке в задней части дома рядом, на том же этаже — опрятной, длинной, узенькой комнатке с дверью на лестничный пролет и тем же видом на сад. Оказалось, что это даже не гостевая комната, а обычная спальня Кристины, когда она одна в доме: наверное, она чувствовала себя менее одиноко в простой, односпальной койке без пустующего места рядом, чем в огромных супружеских покоях с двуспальной кроватью. В той маленькой комнатке была раковина с туалетным столиком, у изголовья — тумбочка с мраморной столешницей, на которой стояла фотография в черной бархатной рамке: портрет мужчины в аккуратной рубашке, с аккуратно завязанным галстуком, безупречно зачесанными назад волосами и на редкость невыразительным овальным лицом. Ему могло быть 27 или 39 лет, он мог быть поверенным в делах торговой фирмы, привратником, работником музея, кондуктором в поезде или вторым заместителем директора в магазине, торгующем коврами: было в нем нечто абсолютно безличное, внешность его могла вызывать крайние чувства — или отталкивать, или сильно привлекать, потому что от него не исходило ничего индивидуального. Но кем бы он ни был, его, скорее, не было — об этом свидетельствовала чуть более широкая, чем обычно, черная бархатная окантовка. Это, наверное, тот самый «Йохан», о котором Кристина так нежно говорила, что ее до сих пор не оставляет чувство, «будто он еще здесь». Мне подумалось, что я не смогу спать в этой комнате и что «у меня не встанет» во время любовного соло, если за мной все время будет наблюдать эта глупая рожа с тумбочки: нет, я спрячу его в ящик… «Он-то мертв, а я еще нет и пока не собираюсь умирать», подумал я, не осознавая, впрочем, причины столь агрессивного отвращения к невинно почившему. Между тем я стоял и таращился на фотографию, изобразив почтение: сцепив руки за спиной и надев на лицо вытянутую, бессловесную, но полную сочувствия маску.
Ничего особенного в ситуации нет: Кристина вернется завтра с «Германом», и комната должна быть девственно чистой с нетронутой двуспальной кроватью, куда не ступала нога человека; здесь он сможет целую ночь тушить огонь своего дикого возбуждения о ее плоть, в ее содрогающемся, корчащемся от наслаждения теле, как знать… Я сам задрожал от наслаждения, представляя все это и смакуя, но в тоже время подумал, что я сволочь и подлец… Кто все это устроил?.. Нет, не великая, трагическая судьба обрушила это на их головы, а я, самая отсталая деревенщина в Западной Европе…
Я чуть не заржал в голос, но сдержался из уважения к снимку дорогого покойника. Кстати, чего не хватало на черной рамочке, так это небольшой окантовки сверху, окруженной пластиковыми фиалочками и гравировкой ДА, ТЫ УМЕР, НО НЕ ДЛЯ МЕНЯ. Пусть все подохнут, Кристина в первую очередь, и я тоже, но особенно этот невероятный «Герман», который кончал с Кристиной «на раз-два», но от которого я заводился, может, просто придумал сам себе, но заводился, идиот, так что позволил спрятать себя в комнатке, как прислугу, как какого-нибудь швейцара или лакея… Разве можно было опуститься до такого… Перерезать ему горло или надвое расколоть голову топором, да, вот что мне нужно сделать вместо того, чтобы завтра вечером, как это называется — да так и называется: лежать и дрочить, прислушиваясь к звукам, издаваемым двумя телами; дурацкие вскрики и всякие причмокивания… Пидор я или нет, какая разница, я ведь все еще могу вести себя как мужчина?..
— Приятная, душевная комнатка, — сказал я. — Кажется, я смогу здесь хорошо поработать. И стол достаточно большой. Можно пока переставить все эти баночки?
Да, конечно, но я могу работать в любом месте в доме, где только захочу…
Мы наскоро выпили кофе на кухне, съели несколько бутербродиков, и Кристина дала мне некоторые указания: записывать, кто звонил; никого не впускать; никому не отдавать деньги или товары; есть и пить, сколько влезет и чего душа пожелает — в кладовке всего предостаточно…