— Почему же я его не наказал? — прошептал он. — Тогда бы он не погиб. Это все я виноват, сильно виноват, виноват больше всех. Я не отшлепал его. А Ты… Ты не могла бы его отшлепать?.. Надавай ему посильнее по его солдатской попке… Он ведь не повзрослел ни на день.
И вот сейчас, в отличие от прежних дней, похотливые мысли об обещанной, но так и не претворенной в жизнь, но теперь, может быть, еще возможной пытке Гусика — нагнувшегося, с обтянутой брюками попкой — возбудили Спермана: он расстегнул штаны и потрогал голый уд. Нередко случалось, что — время от времени, в Ее честь и у Нее на глазах — он трогал себя, стоя подле образа Ее и мечтая о мальчиках, чаще всего о таких мальчиках, которые непочтительно говорили о Ней, и потому их нужно было хорошенько наказать; и его мужская влага проливалась к подножию алтаря. И в этом не было ничего безнравственного или предосудительного, и не могло быть, если все это происходило во славу и честь Ее.
Но сейчас Сперман ощутил близость чего-то более святого, чем само это действо, и ему удалось выпустить из рук свое любовное орудие. Да, Гусик о чем только не пиздел, но никогда, ни одного непочтительного слова в Ее адрес не сказал, в этом Сперман готов был поклясться.
— Знаешь, что?.. — заговорил он, приводя в порядок одежду. — Ты… не помолишься за него?.. За Гусика?.. Понимаешь, — продолжил он, — ну за кого еще молиться?.. За того барда?.. За него не надо, он наверняка еще жив, о да, он-то еще не скоро умрет. А Марселя я недавно видел в трамвае. Ну а тот солдат снаружи, — он махнул в сторону, где на улице должен был находиться встроенный в стену кран, — с ним все будет в порядке. Ему надо быть осторожней с маленькими мальчиками, которых он водит в кино, но в остальном с ним все будет хорошо… А я?.. — здесь он засомневался и опустил глаза. — Я, конечно, в определенном смысле еще жив, это да… Но все же, понимаешь… Не могла бы Ты… помолиться… за меня? Нет, не за меня… Ну да, я хотел сказать: за нас обоих?.. Гусик мертв, а я жив, но это все моя вина, вот я про что…
Он вновь поднял голову и взглянул на Статуэтку.
— Я хотел признаться Тебе, — он старался, чтобы голос не дрожал, — эта история про Гусика, я все придумал… Хорошая история, не так ли, но ни слова правды… Короче, Ты сама знаешь… Ноги моей не было в нашей Индии. Я ни дня не служил в армии. Наверное, потому я так живо интересуюсь молодыми солдатами мужского пола. Ну да, есть вероятность, — продолжал он как можно равнодушней, — что это не мое воспоминание, а чужое, какого-нибудь невезучего тезки, что-нибудь такое. И что Гусик на самом деле существовал. Ведь это был все же чудесный звереныш… И как я уже сказал: он никогда ни слова неприличного или некрасивого о Тебе не произнес, этот Гусик… И вообще, это было нечто, знаешь: ночь, палатка, керосиновая лампа… И звуки ночной жизни, доносящиеся в темноте из тропических непроходимых джунглей. Так и стоит перед глазами. Никогда в жизни этого не забуду.
Он пристально вгляделся в лицо Статуэтки, но оно оставалось каменным.
— И что касается греха: я виновен только в четвертом грехе, а разве он относится к смертельным? Да ладно… Только халатность, ожидание, сделаю то, сделаю это, но ничего, ничего: только трусость. Хочешь кое-что услышать, Сударыня? Я мог все сказать Марселю, все, второй раз уж точно, когда он пришел с той горячей рыбой, но ведь не сказал Нет, а почему? Потому что бежал обязательств, вот почему… И потом, в трамвае: вообще-то я сразу понял, что это был он. И если все действительно было так серьезно, то я пошел бы его искать и нашел бы, пожалуй…
— Ты слушаешь? — продолжал Сперман, повысив голос и заговорив чуть быстрее. — Если уж я вчера или позавчера, или когда там и впрямь так хотел великодушно угостить солдат вином, пивом и сигаретами, то почему я этого не сделал?.. Потому что я слишком скуп, Милостивая Госпожа. И если бы угостил, то разве сказал бы тому солдату: я хочу еще раз увидеться с тобой и поговорить? Вот и нет, для этого я слишком труслив, вот в чем дело… И тот зайчик снаружи — Сперман снова махнул в сторону крана, — со всем его культурным прошлым… Ему-то я тоже мог сказать, что богат, что отдам ему все и все буду разрешать, лишь бы он остался со мной… и время от времени раздевался передо мной, а я бы только смотрел на него и иногда дотрагивался… А он ведь наверняка технарь и разбирается в электричестве, в этом я уверен. И если в доме что-нибудь сломается, все связано и где-то заземлено, это мне электрик сказал всего пару дней назад… Несчастный — это да, и дурак, к тому же — робкий и трусливый как заяц, но грешен ли я?..