— Какое теперь баловство, — подал голос дед Михайла. — Ты сперва воротись, а посля грозись… Возьми-ка вот Минюшку на руки, и я на телегу присяду. Мы вас до бугра проводим, коль всем недосуг… Всех работушка ждет, — говорил он, ощупав и садясь на край телеги. — Купец, сказывают, берет свое то́ргом, поп — го́рлом, а мужик — го́рбом.
— Обратно-то как же ты, дедуня? — спросил Степка.
— Да ведь Санюшка с нами поедет… Шесть ног у нас да четыре глаза вострых. Мы хоть куда дойдем… Ты села, Санюшка?
— Сижу! — ответила она, громоздясь на Степкином мешке с сапогами.
— Ну, трогай, Макарушка!
И двинулись они через плотину. Из-за пруда помахали добровольцы картузами. Оставшиеся у ворот ответили им тем же. Бабы прослезились опять. А стоят-то некогда долго — хлеб ждет. И без того задержались изрядно. Роса уже обсохла, а до полосы еще доехать надо — время-то идет. Рысью покатили упряжки, все дальше уходя от тех, кого проводили.
Поднявшись на бугор, откуда и хутор виделся, как на ладони, и подводы с родными, уходящие в степь, Макар остановил коня.
— Ну вот, на самом бугре мы, батюшка. Слезай, а то далеко увезем.
Первой спрыгнула Санька и пустилась в степь за красивым пятнистым мотыльком. А дед, нащупав ногою в пимном опорке землю, спустился с телеги и принял на руки Мишатку.
— Ну, с богом, служивые! — сказал он. — Добивайте всех колчаков тама да ворачивайтесь домой живыми-здоровыми.
— Прощайте! — крикнул Степка уже на ходу, когда телега затарахтела вниз по склону. — А ты дождись нас, дедунюшка! — и словно горячее что-то застряло у него в горле.
Мишатка этот — общая рословская боль и радость общая. На диво всем рос быстро, вроде понимая, что не родительские руки пестуют его. Ходить начал на девятом месяце, а к году и говорить стал самые нужные слова.
Будто старый дуб, неподвижно стоял дед на макушке земли, упираясь непокрытою головой в синее-синее небо. А бесштанный Мишатка в заголившейся рубашонке торчал у него на руке как новая, свежая веточка. Огладив ручонками лохматую дедову бороду, он спросил:
— Дедя… поодем?