На винных складах государственной монополии, расположенных между Малоказарменским и Пироговским переулками, творилось то же самое, только с большим размахом. На винных складах купцов Зарубина и Лебедева — тоже грабили. И в городе не было силы, способной утихомирить этот вселенский разгул.
Единственно, кто мог бы спасти положение, это солдат с ружьем. А его не было. Многие солдаты 131-го полка, принимавшие участие в митинге, тоже успели причаститься этой отравой. Командиры во главе трезвых нарядов вылавливали по городу однополчан. Во многих местах между пьяными солдатами и пьяными же казаками произошли вооруженные столкновения.
Чтобы не допустить еще больших несчастий, казачьи сотни пришлось отвести к ночи в загородный летний лагерь. А собранных солдат держали в казармах.
Федич и его боевые товарищи метались в поисках выхода, но ничего предпринять не могли. Вечером пришлось по телефону просить помощи из Челябинска. Всю ночь в городе властвовала разбушевавшаяся анархия, подогреваемая черносотенцами. Монопольные склады — умышленно или случайно — были подожжены. Спирт в бочках моментально вспыхнул.
Снова гремел колокольный набат. Сюда примчались пожарные части, но укротить огонь они не смогли, а лишь успели спустить остатки спирта по водосточной канаве в речку. Пламя охватило все здание, однако и оно не остановило грабежа. Осатаневшие мародеры слетались на огонь, как ночные бабочки. Не щадя себя, они умудрялись доставать водку и тащили ее в чем попало.
Лишь на следующее утро, когда из Челябинска прибыла рота революционных солдат, им с местными дружинниками удалось организовать крепкое оцепление «горячих точек». Разгул сразу пошел на убыль, и уже к середине дня в городе установилось какое-то подобие законности. Кое-кого из черносотенцев арестовали, остатки спиртоводочных запасов пришлось уничтожить.
Только на третьи сутки все окончательно улеглось, успокоилось. Будто зверски хулиганствовавший великан устал, наконец, и забылся в тяжелом похмельном сне.
— Да что ж эт за наказание такое, господи! — слезно причитала Катерина, встречая подводу с пострадавшими. — Как с войны, возами упокойников везут!
— А там и есть война, да еще поганая! — сердито отозвался Григорий. — Отворяй вороты!
— Аль живы они еще? — суетилась потом во дворе Катя.
— Кум Гаврюха поскрипывает вроде. И то хорошо, что какой-то мужик успокоил его палкой, — невесело пояснил Василий. — А эти совсем плохи… Чем-то бы надо им пособить… А чем?
— Господи, Вася! Да ведь ноничка вечером дома нас ждут!
— Ждут, — горько подтвердил Василий, — а их не бросишь. Да и мы с Гришей, как из помойки вынутые, в самый раз за свадебный стол садиться.
В эту ночь ребятам снова не удалось поспать. Не спали и женщины. Презрев свои старческие немощи, Ефимья до полуночи бегала по знакомым и незнакомым домам, добывая молока. А поскольку молоком отпаивали многих, то найти его было непросто. Выпрашивала Христа ради. Боясь разгула, обыватели еще днем затворились на все запоры, и достучаться до них не всюду удавалось.
Катерина с яростью отстирывала солдатские гимнастерки и брюки, сушила их, гладила. И все это успевалось между делом, потому как возле пьяных мужиков хватило работы всем. Рану Гаврюхе промыли, перевязали, напоили его молоком и спать уложили во дворе на старых досках. Филипп оказался покрепче и молча сносил муки.
Всю шлыковскую телегу изгадили они. А Леонтий трудно приходил в себя — корчило его, косоротило, гнуло. Сначала и молока проглотить не мог. Тоже, видать, как и Филипп, хватил он денатурата. Потом, как начал приходить в чувство, кричал блаженно:
— Ма-анюшка, да чего ж я с собой наделал!.. Помру ведь я… Ой, помру окончательно!.. Была бы ты тута, дак хоть набила бы мине… все бы полекше стало…
За полночь опять грохнул набатный трезвон, возвещая о пожаре складов. Вскоре со стороны Уя и Пироговского переулка поднялось зловещее зарево. Даже у Ефимьи во дворе светлее стало. Приглушенные расстоянием, доносились оттуда дикие вопли. Казалось, конца не будет этим страшным суткам, кои для немалого числа людей оказались последними.
Перед утром, уже на заре, полегчало и Леонтию: уснул он тихим сном праведника. Выбившись из последних сил, повалились и спасатели кто где. Часов до двенадцати проспали все мертвецки. Потом стали в дорогу собираться. Выехали в самую жару, в третьем часу пополудни. Пьяных рядком склали на телегу к Григорию, постелив им остатки сенца.
Поставила им в телегу Ефимья жбан квасу, потому как пьяные в еде не нуждаются, а пить постоянно попрашивают — горят у них все внутренности, и огонь тот заливать приходится.