Возле избушки стоял запряженный конь, а за телегой, сгорбясь, над чем-то пыхтел Григорий.
— Для чего ты коня-то запряг? — спросил, подходя, Василий и, увидев лежащего у порожка дядьку Ерему, прикусил язык. Нос у него пожелтел и свострился, глаза прикрыты потемневшими веками, усы обвисли.
— Чуток живой еще, — выпрямляясь, сообщил Григорий, — но плох… Не жилец, кажись.
— Не каркай, — возмутился Василий. — Ты не видал, какие мы с тобой были, как Донат из окопа-то нас привез, а я видал. Отдышались вот… А баушка-то где же?
— Не надо ей тута показываться, — пояснил Григорий, — тропу к ее избе тоже казать не надоть. Тама вон недобитые есть, углядят. Нам-то все равно уходить, а ей оставаться да немцев ждать.
С великой осторожностью уложили они дядьку Ерему на сено в телегу и повезли кружным путем. Даже не через плотину поехали, а дальше в лес углубились, пока избушка совсем из виду скрылась.
Постель раненому Ядвига приготовила в том самом тайничке в углу двора, который сам он соорудил для ребят еще по весне. Но ни тайничок этот, ни другие земные блага дядьке Ереме уже не потребовались.
Только попробовали приподнять его с телеги — застонал Ерема, будто просил не тревожить — из уголка рта из-под уса, запузырилась кровавая пена. Вздрогнул старик, вытянулся деревянно и обмяк, ватным сделался, затихнув навсегда. Веки ослабли, чуть-чуть раздвинулись, обнажив краешки закатившихся зрачков, и Ядвига торопливо прикрыла их…
Бабка не голосила. Все делалось быстро, бесшумно и споро. Гроб сколотить было не из чего, некогда, и стучать молотком тут негоже. Место для могилы выбрали укромное, незаметное. Пока ребята готовили последнее прибежище для доброго дядьки Еремы, Ядвига спеленала покойника двумя простынями и еще успела сбегать на то место, откуда стреляла. Подобрала там все стреляные гильзы, а на обратном пути и позицию Григория очистила.
Схоронили молча. Старательно замаскировали бугорок дерновыми пластами, а сверху еще набросали сухой травы, так что приподнялась тут не могила, а вроде бы небольшая копешка сена.
Потом начались торопливые сборы и маскировка жилья: все надо было сделать так, чтобы любой вошедший сразу понял, что живет здесь одинокая старуха и никого больше ни в хате, ни во дворе не бывало. Давно спустились потемки, но огня не вздували, говорили вполголоса, чутко прислушиваясь к тишине, стараясь не пропустить ни единого постороннего звука. За прудом было все так же мертво и тихо. Даже птицы, казалось, не смели тревожить своими голосами это безмолвное царство смерти.
Собрались ребята моментально. Немецкие ранцы набила им бабка доверху разной едой. Шинели скрутили в скатки. Фуражек у них не было, шляпу свою Василий потерял, а Григорий не захотел увечить солдатскую форму. Ужинали в потемках, сама Ядвига есть не могла. И говорила она мало, лишь не спускала глаз с сыночков, ставших ей за эти месяцы роднее родных.
Потом все вышли во двор, забрали с собою коня, корову, телка́, овечку — тоже на поводок, а ягнята от нее не убегут, и двинулись все в лес, в сторону хлебного поля. Не доходя его, скотину пристроили на привязи. Прибрали скошенный хлеб, снопы составили в суслоны и стали прощаться.
— Ну, баушка милая, — сказал Василий, — уборку-то, видишь, едва начать мы успели, остальное одной тебе доделывать…
— Все доделаю, сыночки мои, — бросилась она обнимать ребят. — Все доделаю, если швабы не прибьют. — Здесь позволила себе Ядвига негромко поголосить.
— А може, нам в леске где-нибудь поблизости задержаться, поколь немцы-то придут? — предложил Григорий. — Авось, подмогнем в трудный момент.
— Нет, нет! — испуганно оттолкнула их от себя бабка. — Уходите скорее и дальше. Без вас мне безопаснее будет.
— Ну, прощай, баушка! — скорбно выговорил Василий и отвернулся.
— Прощайте, сынки! Дай вам бог счастья.
Бабка осталась на краю поля, а солдаты двинулись в лес, в неизвестность, взяв направление на северо-восток.
В эту ночь Ядвига спать не ложилась — не уснуть. Да и дел еще нашлось достаточно. Уже перед восходом солнца, когда она, подоив корову, напоила всю скотину и задала побольше скошенной травы там же, в лесу, вернулась домой и села дрожать в комнате под окошко, из которого видна была тропинка, когда-то связывавшая ее с миром.
Одинокая, измотанная небывалыми событиями прошедших суток, жалкая и трепещущая перед грядущим, она сидела на том месте, где постоянно сиживал зимними вечерами дядька Ерема. За сутки лицо ее вдруг сделалось старым, почернело и осунулось, возле глаз и рта заметно проступили морщины. Всклоченные волосы так и не были прибраны, из черных сделались они вдруг серыми, а открытые выше локтя руки посинели и то и дело подергивались пупырчатой рябью.