— Идол ты проклятущий! Ведь знал же, наверно, что нашенские они, хуторские!
— А то как же? — невозмутимо отвечал Петренко, сидя в углу на патронном ящике. — Конечно, знал, оттого и не сказал. А вот ежели б не знал, непременно сказал бы. Я на вашем хуторе всех знаю.
Никто не стал слушать его болтовню, потому как все равно не разобрать, где в его словах правда, а где пустое зубоскальство. Отмахнулся от него и Тимофей.
— Дык как ж эт вышло-то? — не унимался Василий, поглаживая светлый ус. — Ведь вы с нашим Степкой почти что ровными были, а ты уж в солдаты попал.
— Нет, — засовестился Тимофей, — это казалось только. Заморенный я был до полусмерти. Ведь мы едва ноги приволокли с матерью из дальних степей. Отца и двух братишков тама схоронили. Да еще сеструшку, самую младшенькую, гдей-то в приюте оставили… Теперь и не найтить. А я годка на три либо́ на четыре Степки-то вашего постарше.
— Ну и ну-у! — не мог прийти, в себя Василий. — Встренься ты мне так вот где на улице — ни за какие пряники не признал бы, ей-бо!
— Х-хе, пряники! — возразил Григорий, потянувшись в карман за кисетом. — Да вы же им как в десятом годе косили вместе, так с тех пор и не видались, небось… Давно ты из дому-то, Тима?
— С весны нонешней. Три недельки с маршевой ротой подержали нас в Троицке, да и сюда вот, вшей кормить.
— Э-э, погоди, — подал голос Петренко. — Летняя вошь не такая злая, да и отгребать пока успеваем по теплу-то. А вот как дождички пойдут да снежок подвалит, тут берегись — загрызет!
— Наши-то как там? — нетерпеливо спросил Василий.
— Дядь Мирон в полицейские мобилизован в город, а дядь Макар и Митька дома еще оставались, как я ушел.
— Ну, Митька придет в свой черед. Не старше он тебя? А Макару-то как же удается дома сидеть? — удивлялся Василий.
— Дядь Макар пособлял нам весной на своих лошадях два дня, — словно защищая его, ответил Тимофей, — и тетка Дарья денек поработала. А Митька ваш месяца на три либо́ на четыре помоложе меня. Теперь уж, небось, тоже тетка Марфа сухари в дорогу сушит ему.
— А про наших чего знаешь? — спросил в свою очередь Григорий. — Ванька-то не помер?
— Нет, по хутору ходит, во дворе кой-чего делает, а то и в поле когда выберется. Это будто бы от барсучьего сала поправляться он стал. Дядь Макар ему барсука убил.
— Гляди ты, — удивлялся Григорий, — совсем в упокойниках был человек! Стало быть, жить ему предписано. Молодец!.. Ну, а семья-то как пробавляется?
— Да поколь не бедствуют, кажись. Лошадка у них четвертая появилась, Яшка с Семкой подросли — работники…
— Да, — согласился Григорий, — пока и сопливые, а все ж работники. Небось, в женихи прицеливаются?
— Вот уж чего не знаю, того не знаю. А ребятки ладные выправляются…
Ни усов, ни бороды у Тимофея, конечно, не было — не выросли. В две недели раз он сбривал жалкий, ни на что не похожий пушок. Сухое продолговатое лицо его и желтые, как у кота, глаза светились негасимой радостью от нежданной встречи с земляками.
А Петренко, сидя в углу, вроде бы думал о чем-то своем, наблюдая, как сизовато-белый дым от солдатских самокруток, собираясь в общее облако, вытягивался в длинную полосу, замысловато пронизывался солнечными лучами и вылетал в растворенную дверь.
Все приумолкли. В землянке никого, кроме них, не было.
— А за что ты воюешь, солдат Рушников? — неожиданно спросил Петренко, будто по лбу вдарил.
— Как — за что? — подрастерялся Тимофей, гася окурок о каблук сапога. — За землю, за веру, за царя и отечество…
— Ну, и сколько ж у тебя земли?
— Своей-то нету, конечно, — смутился Тимофей, но тут же вроде бы с гордостью добавил: — А три десятины арендовали мы ноничка у казаков Палкиных из Бродовской станицы…
— Да какая там земля у наших мужиков! — горячо встрял в разговор Григорий Шлыков. — Рословы вон большой семьей покрепче на ногах стоят. И земли арендуют у казаков добрые клинья. Ну, наши теперь с четырьмя лошадями да при трех работниках — тоже как-то держатся. А у этого хозяина, — показал на Тимофея, — два кола вбито, небом покрыто да ветром огорожено — вот и вся усадьба.
— Богат Тимошка, и кила с лукошко, — усмехнулся Петренко. — Так, за чью же землю все вы воюете — за царскую, за барскую, за казачью, за монастырскую? За чью?
Наступило тупое молчание. Вопрос был задан всем, потому и ответ надо бы общий отыскать.
— А сам-то за чью же воюешь, герой? — нашелся Василий Рослов. — Али своей — поля немеренные, краев не видать?