Когда я начал отворачиваться от поверженного противника, он вдруг вспыхнул белым огнём. Я закричал. Конечно, это не могло закончиться так просто. Это отвратительное существо было бессмертно, он явился в наш мир навеки, чтобы сеять смерть и разрушение. Я зря выдыхался, выпуская на решётку Его мозги. Он сейчас встанет и...
Но нет. Тело Бога просвечивало насквозь, а сам он лежал без признаков жизни. Я мог видеть кровеносные сосуды внутри него, которые опутывали всё - туловище, лапы и крылья. Свет рос, множился, он пожирал мёртвое тело. Я зажмурился, чтобы уберечь глаза от режущего сияния, а когда вновь поднял веки, уже не увидел Бога. Он ушёл туда, откуда пришёл. На его месте в самом центре знака, именуемого Печатью Самаэля, еле дышала женщина в длинном белом платье, запачканном кровью.
Богоматерь умирала. Это я понял сразу. Воздух со свистом вырывался из её лёгких, грудь медленно вздымалась и опадала. Но она была в сознании. Женщина смотрела на меня со странно умиротворённым лицом и сказала всего одно слово, от которого меня бросило в жар и холод:
- Папочка...
Так выглядела бы Шерил, доживи она до тридцати лет...
Женщина надрывно закашлялась, и капли крови упали на её подбородок. Видно было, что её так и тянет в вечное небытие, но она сопротивлялась. И протягивала мне руки, словно ждала помощи или...
... что-то давала.
В её руках я увидел запеленованного ребёнка, сотканного из частиц света. Секунду назад его не было.
Богоматерь давала ребёнка мне. Не вполне осознавая, что делаю, я опустился на корточки и взял крохотное тёплое существо. По моему лицу безостановочно текли слёзы. Ребёнок спал и сладко причмокивал губками.
Как только ребёнок перекочевал в мои руки, женщина испустила громкий вздох и наконец упала на холодный железный пол. Теперь она покоилась внутри кровавого треугольника, вписанного в круг.
«Это конец?»
Словно в ответ на мою мысль, с неба сорвался первый комок огня. Он прорезал извечную темноту неба и шлёпнулся рядом с моими ногами, раскидав вокруг золотистые искры. Решётка обуглилась и оплавилась.
И началось. Огненный дождь с нарастающей силой обрушился на арену, превращая её в дырявое сито. Огни низвергались с невообразимой высоты, как бичи божии, ниспосланные, чтобы уничтожить этот мир кошмара. Но, странное дело, они не попадали ни в меня, ни в Богоматерь, ни в Кофманна, который стонал где-то позади. Они уничтожали мир, но не тех, кто в нём находился.
Последним жестом женщина, которая когда-то была Алессой и Шерил, указала куда-то направо, и там над горизонтом тотчас вспыхнул синий огонь. Как звезда Вифлеема, указующая путь. Женщина слабо повела головой в сторону огня, повелевая мне идти туда. И закрыла глаза. Я увидел, как тело стало прозрачным и сквозь него можно видеть языки пламени, которые полыхали внизу, под решёткой арены.
Я опустил взгляд на малыша, которого держал в руках. Пальцы дрожали так, что я мог выпустить его из рук.
«Кто... кто это?»
- Шерил, - прошептал я, и с верхней губы на язык закапала солоноватая вода. Удары огня становились сильнее, ливень пламени безнадёжно растирал мир Алессы в ничто. Я лихорадочно повернулся, увидел в темноте сияющую по-прежнему синюю звезду, и побежал.
За спиной дурным голосом завопил Кофманн. Я почти достиг края арены, но не мог не обернуться. Может, подумал я, ему нужна помощь...
Помощь доктору была не нужна. Помощь уже запоздала. Град огней мешал видеть, но я увидел, как за спиной у доктора кто-то стоит... стоит и тянет его в чёрный провал на решётке. Кофманн с выпученными глазами размахивал руками, пытаясь высвободиться из цепких объятий; рукав костюма разошёлся по шву, обнажая льняную сорочку. Но он уже проиграл; через секунду они вдвоём стояли у самого обрыва, и ровно в тот момент, когда Кофманн перешёл на чистый ультразвук, его захватчик оглянулся и посмотрел на меня. И я закричал тоже, узнав лицо этой девушки, облачённой в порванную окровавленную форму медсестры. Узнал её роскошные рыжие волосы, её лицо... и не узнал её неживые глаза. Рядом со мной упала пышущая огнём градина, лишив меня возможности видеть, что было дальше... а когда она потухла, Кофманна и Лизы уже не было. Над обрывом клубился только зеленоватый дым плавящегося железа. Может быть, достопочтенный врач из госпиталя Алчемиллы заслуживал лучшего... а может, и худшего. Я не стал над этим раздумывать.
Шли последние секунды мира Алессы, и я должен был выбраться, прежде чем он падёт, лишившись хозяйки. Я нырял сквозь вершившийся вокруг апокалипсис, держа курс на свет далёкой звезды. Арена уже давно кончилась, ноги мои опирались на звенящую пустоту. Я бежал, прижав ребёнка к груди. Он не просыпался, не плакал... Продолжал тихо-мирно спать, не замечая того, что творилось.
Потом ноги мои увязли в тинистой пустоте. Я почувствовал, как жижа вакуума быстро поднимается вверх, доходит до груди, до шеи, заливает рот и нос. Попытался закричать, но не смог. Пустота сомкнулась над моей головой, я стал её частью. Последняя мысль в голове оборвалась, не закончившись: «Как всё просто...».
Всё кончилось.
Я открыл глаза и сразу ощутил на лице жгучий холод. Пока я лежал без сознания, снег успел покрыть моё лицо, превратив меня в снеговика. Я видел, как кружат снежинки на матово-сером небе, описывая круг за кругом - безмятежно и любовно. Словно стая птиц, вернувшаяся в родные края...
Даже лёжа без сознания, я по-прежнему прижимал к груди ребёнка, завёрнутого в пелёнку. Ребёнок спал. Он не просыпался всё это время... Снежинки на его горячей щеке таяли, чуть касаясь розовых ямочек. Я протёр лицо и с кряхтением поднялся на ноги.
«Где я?»
Ответ был рядом, над моей головой. Я валялся на тротуаре у пустынного перекрёстка, и зелёная табличка на ближайшем столбе возвещала: «ЛИНДСЕЙ-СТРИТ». Я едва различил белые буквы, сливающиеся с туманом.
Нужно было идти...
Я медленно побрёл по улице, бережно укачивая ребёнка. Дома по обе стороны улицы были грязными и покинутыми. Газон на лужайках лёг под первой атакой зимы. Я шёл мимо них, пока жидкий ряд строений не кончился и я не увидел потрёпанный металлический щит у дороги.
«Вы покидаете Тихий Холм, лучший город Новой Англии. Возвращайтесь ещё – мы будем рады!»
Один из гвоздей, держащих щит, вывалился, поэтому он свесился набок. Под надписью была изображена свора счастливых детишек, резвящихся на карусели. Белые лошадки пронзительно ржали с неизменно радостными мордашками. А над ними сияло солнце, ярко-жёлтое и с нарисованной доброй улыбкой.
И тогда я заплакал.
Я покидал Тихий Холм. Туман редел, открывая взору те же седые поляны, что я видел, въезжая в этот проклятый городок. Вдоль шоссе гудели провода линий электропередач. Энергоснабжение восстановилось, но этим холодным утром в здешних краях ни одной машины не было. Я был один, и я уходил. Усталый, грязный и раненый, с чужим ребёнком на руках, потерявший последнюю любовь и надежду. Иногда мне хотелось просто лечь посреди дороги и любоваться снегопадом, пока он не примет меня к себе... но потом я слышал мерное сопение малыша в руках и прибавлял шагу. Я уходил.
Над Тихим Холмом шёл снег. Кажется, это было единственное светлое и добродетельное, что я видел в городе. И я надеялся, что никогда больше не увижу эти жуткие места. Но – ошибался, как всегда. Тихий Холм остался со мной навечно. Я чувствовал его незримое присутствие все последующие годы. Каждый день. Всегда. Везде...
Номер был грязным и зачуханным, как все номера дешёвых мотелей. Но у меня просто не было времени и сил привередничать. Я остановился в первой же гостинице, которую смог найти.
Город назывался Брамс. Сибил говорила, что она живёт здесь. Обычный такой город с истинно мэнским колоритом. Меня подвёз один добрый человек, машину которого я поймал на шоссе в десяти милях от Тихого Холма. Он не стал расспрашивать у меня подробностей того, что случилось. Просто мельком взглянул на младенца, который к тому времени проснулся и изучал меня, посасывая большой палец. Чуть дольше водитель смотрел на меня самого. Глядел на мой наряд, который после всего, что случилось, выглядел, мягко говоря, непрезентабельно. Да плюс бинт на левой руке... Но уж на это мне, как говорится, было наплевать с высокой колокольни.