До прихода Ашера портной спал. Только когда Ашер позвонил во второй раз, он отворил и без особого восторга проводил его на второй этаж. Воздух в верхней комнате был спертый, отягощенный неприятным сладковатым запахом. Ашер примерил жилет, расплатился и не спеша отправился в обратный путь. С тех пор, как он в последний раз проходил мимо пожарной части, здание покрасили и повесили на фасаде новую табличку с яркой черной надписью. За пожарной частью, в винограднике, который, вероятно, принадлежал портному, возвышался деревянный ветряк. Чуть поодаль Ашеру встретился директор школы, окруженный детьми. Едва он вошел в здание школы, как дети принялись шуметь и носиться вокруг, хватая друг друга за ранцы. Какое-то время Ашер наблюдал за ними, а потом медленно направился в церковь, войдя через боковую дверь. Маленькая сельская церковь показалась ему очень изящной. На стенах — скульптуры святых, церковная кафедра — мраморная, украшенная позолоченными листьями, по обеим сторонам алтаря витражи. На алтаре приковывало взгляд большое алое сердце в центре сплетенного из роз венка. В сердце пылало пламя, озаряющее алтарь лучами… На Пасху, однажды поведала вдова, когда крестьяне в страстную неделю постились (тогда она сама съедала в день не больше тарелки супа с размоченной черствой булочкой), и мужчины, и женщины, бывало, теряли сознание во время службы и падали. Некоторые в изнеможении так и спали на скамьях. А некоторые для того и ходили в церковь… В углу кто-то прислонил белую шелковую хоругвь с золотисто-голубым древком. Да и Нагорная проповедь на потолке была изображена именно так, как описывала вдова. Обернувшись, он увидел священника. Священник смерил его взглядом и поспешно удалился. Вслед за ним вышел из церкви и Ашер. В школьном дворе по-прежнему играли дети, в доме священника стояла на подоконнике стеклянная ваза с цветами, по склону холма в деревню медленно вползал трактор. Ашер перешел улицу, решив передохнуть в соседнем трактире. За одним из столиков сидели трактирщик и человек, которого он видел на партийном собрании, и играли в карты.
— Были в церкви? — не отрываясь от игры, спросил «критик» с партсобрания.
В его вопросе Ашеру послышалась насмешка. Он вспомнил, что рассказывала о «критике» вдова.
— Ну и как, нравится вам наша церковь? — продолжал «критик».
Ашер ответил, что да.
— А, так значит, нравится! — воскликнул тот, по-прежнему не сводя глаз с карт.
Ашер, сам не зная, почему, не мог отделаться от ощущения, что «критику» хотелось не поговорить о церкви, а выяснить что-то о нем.
Перед «критиком» на столе лежал мундштук, он пристально вглядывался в свои карты.
— Сдаюсь, — провозгласил трактирщик и бросил карты на стол.
Он был широколицый, лысеющий, и носил очки. Ашеру доводилось слышать, что он играет на кларнете в деревенском оркестре. Он разводил рыбу, имел фруктовый сад и держал скот. Его дед был одним из сооснователей местной пожарной части, в главном зале трактира висела на стене фотография, изображающая деда трактирщика в сияющем шлеме с кожаным ремешком под подбородком. Рядом красовались еще несколько групповых фотографий в рамках, представляющих молодых крестьян и батраков, призываемых в армию. Все они как один щеголяли в шляпах с заткнутыми за ленту букетиками цветов, и все держали что-нибудь в руках: кто пивную кружку, кто курицу, кто фикус или герань в горшке, кто скрипку или флейту, кто сигару. На других фотографиях были запечатлены горняки на праздновании юбилея или свадьбы, причем музыканты лежали перед гостями в сугробе. «Иногда зал снимут на свадьбу, иногда на похороны; воскресным утром посетителей, пожалуй, наберется с десяток», — когда-то рассказал ему Голобич, говоря о трактире.
— Вы знакомы со священником? — спросил трактирщик.
Ашер ответил, что да, и упомянул, где они познакомились.
— Странный он человек, — сказал вслед за тем «критик», — он всегда ходит в перчатках и в пальто, даже летом.
Летом, скажем, его кухарка держит лестницу, а он обрезает ветки сливы, прямо так, в перчатках и в пальто. С ним несчастный случай произошел, вроде, когда он ехал на мотоцикле, и с тех пор он прихрамывает. А еще у него язва желудка. Кухарка, а ее он, кстати, привез из Верхней Штирии, из своего прежнего прихода, готовит ему диетическую еду. Проповедник из него никудышный, он даже надгробные речи не произносит. То ли дело его предшественник, родом из Баварии — тот навещал родню усопшего и расспрашивал обо всех перипетиях его жизни, не то что нынешний, этот просто всех избегает.
— И знаете, почему? — спросил «критик». — Он боится людей. Вот в чем дело!