— Ничего страшного. Завтра… — начал было Ашер.
— Да, завтра… — перебила его женщина.
Потом она высморкалась и встала.
— Пил бы он поменьше, — спокойно заключила она.
На Ашера вновь навалилась усталость. Раненый закрыл глаза и лежал без движения.
18
Доктор был высокий, стройный человек лет шестидесяти. Он ушел в комнату раненого и долго не показывался. Один угол кухни был отгорожен занавеской, за которой спал ребенок. Никто не перемолвился с Ашером ни словом. Доктор тоже ограничился тем, что молча на него поглядел, Ашер и сам не мог решить, узнал он его или просто любопытствует, кто это. Сероглазый, с печальным, измученным от бессонной ночи лицом, он, по-видимому, был неразговорчив. Тем временем хозяйка дома поставила на стол бутылку вина и длинным ножом принялась нарезать белый хлеб.
— Мы есть не будем, мы же только что со свадьбы, — предупредил трактирщик.
Она перестала нарезать, но ничего не убрала, а села на стул поодаль. Ашер вспомнил о ночах, проведенных в больнице. Чаще всего он спал в дежурной, пока не требовалась неотложная помощь и его не будили к больному. Как тяжело было просыпаться, особенно к рассвету.
У плиты включился холодильник, в углу висели две старинные раскрашенные гравюры, представляющие распятие и Деву Марию. Они были вставлены в рамки под стеклом, но стекла так запачкались, что в тусклом освещении Ашер едва мог различить, что изображено на гравюрах. Кухонную мебель составляли скромный встроенный стеллаж для посуды, электрическая плита и маленькая угловая скамейка. В голове у него немного прояснилось, однако ноги по-прежнему были точно налиты свинцом. К стене был прислонен сложенный манеж, в сенях лежала ножовка. Ему захотелось пить, однако он ничего не попросил. Так они и сидели молча, пока не вернулся доктор. Он закатал рукава и стал мыть руки. Намылив руки, он обернулся к Ашеру и спросил, не врач ли он. Ашер ответил утвердительно.
Доктор снова отвернулся. На стол он водрузил свой медицинский саквояж, большой и неуклюжий.
— Вы случайно здесь оказались? — спросил он.
— Нет, я живу по соседству.
Трактирщик, жена раненого и гонец по-прежнему не проронили ни слова. Они только с любопытством глядели на Ашера и жадно прислушивались к разговору, боясь упустить хоть что-нибудь.
— Мне кажется, я о вас слышал, — сказал доктор, немного подумав.
Ашер физически ощутил, как нетерпеливо трактирщик, жена больного и гонец предвкушают какие-то тайны и загадки.
— Возможно, — не стал отпираться он. — Я доктор Ашер.
— Я о вас читал, — быстро проговорил доктор.
Потом он объяснил женщине, что делать: само собой, завтра отправить мужа в больницу. Собаку, конечно, тоже нужно обследовать, но на симптомы бешенства это не похоже. Потом он обернулся к Ашеру и предложил довезти его домой.
19
Доктор затормозил у его крыльца. Всю дорогу Ашер указывал на перекрестках, куда поворачивать, а в остальном тишину нарушал только шум двигателя. «Я живу здесь уже тридцать лет», — неожиданно сказал доктор. Его отец тоже был сельским врачом в Гляйнштеттене, практику он унаследовал от него. Многих больных его отец осматривал и лечил в коровниках. Тюфяки подвешивались к потолку, их набивали соломой. До войны батраки, все без исключения, спали в коровниках или в крохотных каморках над свинарниками. Но зимой всегда ночевали в коровнике, потому что к вечеру так уставали, что сил топить, а потом дожидаться, когда каморка прогреется, у них просто не было. Днем-то подтапливать некогда, так что к вечеру в каморках стояла стужа. Батраки болели в основном чахоткой. Коровники были по большей части сырые, темные и душные, в них царило зловоние, а освещались они одним маленьким окошком.
Они как раз проезжали мимо двора вдовы.
— Знаете, чей это? — спросил доктор.
Ашер кивнул.
— Ее муж до самой свадьбы жил в коровнике. Только тогда он в первый раз спал в настоящей постели, на простынях. Это было в тысяча девятьсот пятидесятом году. Все подмастерья и безработные в тридцатые годы зимовали в коровниках. Спросите у тех, кто постарше, они вам расскажут. Они спали в свиных корытах, на соломе. К нищете все привыкли.
Нечего сожалеть о прошлом, сказал он. Тогдашнюю нищету теперь трудно себе представить, ведь о всеобщей бедности уже начинают забывать. Сегодня такое даже страшно вообразить.
— Только подумайте, многие тогда ели собак и кошек, особенно многодетные семьи.
Свинина-то была дорогая, вот и варили то, что доставалось бесплатно.
— Большинство сейчас не хочет об этом вспоминать, но некоторые готовы в этом признаться. Говорят, не противно, особенно собачатина. Ну, и само собой, они так умели ее приготовить, что от свинины и не отличишь.