Младший брат, Сергей. Конечно, к нему не было никакого извращенного влечения, да это и казалось диким. Но было приятно, что кто-то еще способен любить его как человека, кто-то еще помнил его не по ориентации, а по поступкам.
Всего три четверки выходило в аттестате. А ведь все так хорошо начиналось...
Андрею почему-то казалось, что будет намного хуже. Что вместо еды - тушеная капуста, всюду охрана с дубинками. Словом, Андрею представлялась тюрьма. Но еда была сносной, похожей на ту, что давали в любой столовой. Санитары хоть и сопровождали больных с каменными лицами, но мускулистые руки держали за спиной, брезговали - не дай Бог кого коснуться.
Палата на четверых, куда его перевели, пустовала. Хотя на остальных трех кроватях оставались чужие вещи, сохранялось ощущение обжитости. Андрей расслабился настолько, что решил было, что их вывели на прогулку. Но двор и сад были пусты, они оставались двухмерной картинкой за окном, такими же нереальными и недостижимыми. И Андрей пока не хотел проверять, получится ли в них погулять, если попроситься. На определенные мысли наталкивала и трава на газонах - аккуратная, нетронутая. Для кого-то другого. Как и это солнце тоже светило для кого-то, не для него.
И вдруг Андрею впервые стало так одиноко, грустно и в то же время невероятно спокойно. Наверное, так чувствовал бы себя мертвый, если бы мог чувствовать. Мама ненавидела его, и он больше не должен был ей поездку на море. Отец забыл его. Человек, которого он полюбил, предал его. Он больше ничего не обязан был добиваться в жизни. И именно тут его похоронили живьем.
Андрей уже лет пять не смотрел телевизор. Уходил в другую комнату, когда его включала мама. Тошнило от лиц на экране, словно все они год за годом танцевали вокруг Андрея хоровод, раздирали что-то внутри своими голосами. Тошнило от приторной лжи, что лилась с экрана. "Мы самые сильные. Экономика вот уже десять лет поднимается со дна". Но каждый год как та лошадь в анекдоте: "Не смогла".
Фильмы тоже было просто так не достать. Когда Андрей был младше, еще существовал интернет. Он помнил, как мама на компьютере включала ему мультики, потом - как сам скачивал фильмы. Телевидение казалось чем-то, приспособленным для стариков, оно не было интересно. А вот в интернете да. И Андрея тогда раздувало от собственной значимости, когда некоторые онлайн-ролики были озаглавлены как: "Этого не покажут по телевизору", "Это правда, которую вам не расскажут на центральных каналах". Но, когда Андрей пытался рассказать об этой "правде" маме, она смеялись, объясняла, почему все не так. Почему те люди не правы, а прав телевизор. Спорить с ней Андрей не умел, его тошнило, когда к нему, четырнадцатилетнему, обращались как к ребенку. Ему казалось, что он понимает больше, чем мама.
Но интернет как вода. Ключи от нее все равно у государства, и если оно устало от того, что кто-то другой говорит свою правду, то и фильмы онлайн ты больше не увидишь. Как-то так хитро получилось у них убедить большинство, что интернет не нужен, от него все зло. И война интернета и телевизора закончилась с разгромной победой последнего. Тогда Андрей впервые взял в руки книгу.
Книги были бесплатны, их мало кто покупал, они валялись на остановках, в шкафах, что стояли прямо в парках, в подъезде около мусорки, затрепанные и пожелтевшие. Андрей читал без разбора, все. Это было его протестом телевизору. Больше он не мог ничего, и теперь мало что изменилось.
В больнице была библиотека. Она пахла какой-то особой, бумажной пылью. Казалось, что у этого места свой дух. Здесь заведовал один из пациентов. Андрея он встретил с улыбкой, словно герой РПГ, торговец оружием.
- Эй, парень, - доверительно позвал он. - Новенький тут? Можешь даже не искать, книги проходят жесткую цензуру, ничего стоящего тут нет.
- Вот эта подойдет, - Андрей выложил на стол потрепанный томик Марка Твена. Библиотекарь, похоже, выбор не оценил. Казалось, он привык к этому месту так, словно был наркоторговцем на зоне, знающим толк в чистом товаре.
- Есть книги интереснее, - подмигнул он.
- Твен подойдет, - заверил Андрей. Чтение было скорее привычкой, он читал вывески и планы эвакуации, инструкции к товарам и программы передач, которые никогда не смотрел. Да и Твен был прекрасным автором.
Только в палате задумался о том, как к нему, новичку, был открыт библиотекарь. Проверка? Или правда внешняя строгость при полной свободе нравов? Делай вид, что слушаешь лекции, пей таблетки, какие они там выпишут, ходи на процедуры и фильмы, и можешь думать что хочешь. Только тут не было страха открыться, попасться - падать уже некуда. Да и когда самое больное прошло, все оказалось не таким страшным, как казалось. Андрей представлял это место как что-то из фильма ужасов, где людей привязывают к каталкам, бьют током и вскрывают черепушки, чтобы в мозгу, в крови найти и вычленить этот гейский ген. Удалить его навсегда из человеческой расы.
И Андрей смог выдохнуть с облегчением - все не так плохо. Еще поживем. Еще может выберемся, в конце концов, откуда такой фатализм, только второй день.
***
После завтрака снова тот же мужик с лекцией, слова на этот раз другие. Он говорил эмоционально. Был похож на политика, который правда за всех них, собравшихся в лекционном зале, переживал. Он не был бесстрастен, и, хотя и брезговал так же, как все, но казалось, что люди в этом зале - его оступившиеся друзья. И теперь он с жаром пытался вернуть их к нормальной жизни, волновался за них. И Андрей слушал даже не слова, а сам тон. После обвинений матери он казался теплым, дружеским.
Как было бы хорошо, если бы мама спрятала его. Просила бы не забирать. Не отреклась.
А после лекции Андрей привычно направился к палате, и тогда его встретили двое спокойных, как скалы, санитаров. В тот момент Андрей почувствовал отчаянье океана, чьи волны разбиваются о несокрушимый берег. Снова ощущение страха ожило, колыхнулось в душе.
- За нами, - негромко пригласил санитар. Андрей обернулся, ожидая увидеть испуганные взгляды, в каждом из которых читалось бы: "Зато не меня", - но на него никто не обратил внимания. Кто-то свободно уходил в палаты, людской поток растекался по корпусам, кого-то так же незаметно вылавливали санитары. Это было в порядке вещей.