- Куда? - спросил он, словно Саша из его квартиры уезжать собирался. Тот примял вещи, чтобы в коробку поместилось больше, ответил мрачно:
- В другое отделение. Под Таганрогом.
Страх немного отпустил - такая же больница. Это - тоже ад, но не самый центральный его круг.
- Разве у нас мест не хватает? - Андрей перевел взгляд на пустующие койки. Так было не только тут, но в других палатах оставалось трое пациентов минимум. Двоих в палате запрещено оставлять надолго.
- Хватает, - Саша пожал плечами. - Они решили, что мы слишком подружились. Не по правилам. Никогда не задумывался, почему полная больница геев, но никто не ходит тут за ручку?
- Потому что за это и в карцер можно, - пожал плечами Андрей. - Погодите-ка... но они ведь знают, что ты тут не поэтому. И я... я же просто как к другу.
- Все знают, - кивнул Саша, остановился. Осмотрелся, все ли забрал. - Но машина работает. Даже если шестеренки понимают, что происходит, раз дружба запрещена, то... уж извини, под Таганрог. - Вздохнул и продолжил уже бодрее: - Никогда там не был. Я ведь третий год тут. Хоть какая-то смена обстановки, хотя, конечно, шило на мыло.
- Но ведь не тюрьма, - попытался подбодрить Андрей.
- Ага. И ведь не девяностые, - передразнил Саша, рывком поднял нетяжелую коробку, понес к двери. У нее остановился, развернулся сказать напоследок: - Ты хороший человек. Но ты и провел тут всего несколько месяцев. Постарайся, чтобы хоть это в тебе они не сломали. А с мужиками ты или с бабами любиться будешь - это уже вторично.
***
Остаться одному в комнате, в которой кто-то был всегда, оказалось страшно. Словно Андрею снова было пять, и он снова оставался один дома. Всегда включенный свет, стеклянное окошко в двери, из которого было видно все уголки в палате, не давали остаться в полном одиночестве, чтобы позволить себе хотя бы просто пар выпустить, а идти в уединенные комнаты, объявляя медсестре, что надо подрочить, ох как не хотелось.
И все же он оставался в палате. Он запоминал ее такой, пустой. Вспоминал всё, что знал о своих соседях, товарищах по несчастью, и представлял, как они теперь живут, как чувствуют себя. Где-то за границей по-прежнему был цивилизованный мир, казавшийся Андрею сейчас раем.
Когда скрипнула открывшаяся дверь в палату, Андрей воспринял это так, словно это была железная дверь в его квартиру. И будто была она раньше крепко заперта. Павел Семенович остановился, пригвожденный его взглядом, остался мяться в дверях и все никак не мог подобрать слова.
- Слышал, что твой последний сосед съезжает... Говорят, вас заподозрили в...
- Чего надо? - перешел сразу в атаку Андрей. После любви проще всего ненависть. Не надо никого забывать, ничего внутри остужать, просто огонь становится черным, так же жжется, даже еще сильнее.
- Ты ведь знаешь? - У Павла Семеновича опустились плечи, весь он сжался, осунулся, будто удара ждал.
- А я больше никому и не говорил, - подтвердил Андрей.
- Я виноват перед тобой.
- Эй, что тут происходит? - откуда-то из коридора послышался голос санитара, и бывший учитель распахнул дверь, показал, как далеко они друг от друга, залепетал:
- Просто разговариваем.
Андрей вскочил, словно в нем пружина распрямилась. Он собирался прокричать, что этот человек совращает его, склоняет к сексу, заберите его. Отомстить, сдать бывшего учителя, потому что за попытку гомосексуальной связи внутри больницы могли и в карцере запереть. И уж конечно после отбытия наказания бывшего физика отправили бы тоже куда-нибудь в другую лечебницу. В глушь.
Павел Семенович заметил этот порыв, обернулся со страхом в глазах, но останавливать не стал. Так и замер между двух огней. Пружина с волной черного пламени как взвились в Андрее, так и погасли. Перед ним был не тот человек, в которого ему не посчастливилось влюбиться. Этот не смог бы утихомирить целый класс младшеклассников одним только взглядом. Этот был сломленный, и только теперь до Андрея дошло, что сломало физика не пребывание здесь - слишком мало времени прошло. Сломало собственное предательство. Словно он пытался гранату в Андрея бросить, но взрывом ученика только задело, а Павла Семеновича разорвало. Это была не прежняя любовь, на смену чувству через ненависть пришла жалость. И Андрей, спокойный, сел обратно. Он за всю свою жизнь не переживал такой бури эмоций, как за эти несколько секунд. Словно в его озере с тухлой водой вдруг поднялось цунами. А теперь снова была спокойная водная гладь.
- Мне ужасно стыдно перед тобой. Мне многого стоит просто заговорить с тобой, но спустить все на тормозах будет еще хуже, - признался Павел Семенович шепотом, убедившись, что санитар ушел.
- Мне ничего не нужно.
- Нужен. Якорь. Все свои ты растерял, когда попал сюда, а нового не нашел.
Казалось, Павлу Семеновичу правда становится лучше просто от того, что они разговаривают. Но этот учительский тон раздражал.
- Возможно, - согласился Андрей. - Но не от тебя.
***
Один в комнате да при ночном освещении Андрей ощущал себя как на подводной лодке, что шла ко дну. Люди в больнице сменялись, не только персонал. Иногда привозили кого-то нового, иногда куда-то пропадали другие пациенты. Наверное, их выписывали, потому что Андрей знал, что такое точно бывало. Видел, как люди радостно поздравляли докторов, обещали заглядывать и уходили с коробкой своих вещей сами. Эти люди для него, Андрея, были как выздоровевшие от смертельной болезни, от которой он сам безнадежно постепенно умирал.
Он знал, что девушек тоже лечили, в других клиниках, и боялся представить, как лечение проходит там. Но в любом случае, к ним почему-то не было такого пристального внимания и тревоги у общества.
Где-то снаружи по-прежнему кипела жизнь, жили люди. Андрей впервые заметил снаружи, под фонарями, первые желтые листочки. Сколько доктор сосчитала? Четыре месяца?
"Еще одно лето потрачено", - сам себе сказал Андрей. Это должно было стать шуткой. Что-то о том, что все три месяца лета провалялся на диване, вместо того чтобы путешествовать, купаться, не спать ночи напролет. Быть свободным.
Но еще одно лето было уже неважным.
Потому что больше Андрей никуда не спешил.