— Да я!.. — заорал Лёшка и схватился за карман.
— Пошел вон, дурак, — ответил тихо отец. — Ещё раз принесёшь деньги… прибью. Верь мне, Лёша, я тебя не обманываю.
Опустив голову, Лешка двинулся к двери, волоча по полу незавязанный узел с деньгами. Не поворачиваясь, он тихо сказал:
— Прости меня, дядя Гриша.
Вскоре их переловили и всех, кроме Зины, расстреляли. Ей дали десять лет. На суде Лешка всё брал на себя, а Зина материла судью и прокурора. Когда зачитали приговор и стали их уводить, она крикнула:
— Лёша, жди меня! Я скоро приду!
После суда я сидел на Лёшкином крыльце и горько плакал. Мне их было безумно жаль.
Итак, я шёл по своему тихому переулку по теневой стороне и думал, что жизнь, несмотря ни на что, хороша.
Когда я поравнялся с огромным клёном, в лицо мне брызнул свет двух фонарей. Невольно я заслонил лицо. Потом свет сполз пониже. Приглядевшись, я увидел ствол пистолета и часть руки.
— Тихо! — раздалось из темноты. — Раздевайся!
Страх пополз у меня по спине и вцепился в затылок. Я не верю тем, кто говорит, что в подобных ситуациях они не испытывают страха. Они врут. Нормальный человек боится — и это естественно. Если меня просят рассказать про боевые подвиги, мне почему-то всегда вспоминаются два случая, связанные с мокрыми штанами. Первый — когда в меня целился немец, и у него что-то случилось с автоматом; второй — когда бомбили наш аэродром, а мы не успели взлететь.
— Поторапливайся! — послышалось из мрака. Я снял плащ и протянул его в сторону левого фонаря.
— Но-но! — взвизгнул левый. — Без шуток, а то пулю проглотишь!
— Сверни плащ и положи перед собой, — посоветовал правый.
— Пиджак снимать?
— Снимай.
— Штаны?
— Снимай! Только быстро!
— Туфли?
Раздетый до трусов, я не мог оторвать взгляда от пальца на спусковом крючке. Неужели надавит?
— Долго возитесь! — послышалось у меня за спиной. К двум фонарям прибавился третий.
— Вот это номер! — приглушенно воскликнул подошедший. И, пошептав что-то своим собратьям, сказал: — И на старушку бывает прорушка… Пошли.
Они стали удаляться, держа лучи фонарей на моем лице. Потом кто-то тихо свистнул, свет погас — и я погрузился в ослепительную темноту.
— Ф-фу… Кажется, пронесло! — Сделав шаг в сторону моего дома, я споткнулся. Все вещи лежали у меня под ногами. Не раздумывая, сгрёб барахло в охапку и бросился бежать. На крыльце, вместо того чтобы одеться, почему-то расстелил плащ и сел, засунув кисти рук под мышки.
Ай-яй-яй, что делается! В нашем тихом переулке стали грабить!
Я вспомнил, как когда-то голубятник по кличке Козёл избил жену и попал в милицию. Рано утром на крыльце сидел Лёшка со своими разбойничками. Возвращаясь из милиции, Козёл хотел проскочить незамеченным, но его окликнули:
— Коля! Ты откуда так рано?
— От лягавых он, падла! — тихо сказал Козырь.
— Это правда, Коля?
Козёл стоял, опустив голову, его била крупная дрожь.
— Ты посмотри на этого Козла, Петя, — обратился ко мне Лёшка. — Он испоганил наше место, где мы отдыхаем после работы. Нашу тихую обитель.
— О Господи, грехи наши тяжкие… — вздохнули близнецы.
Циркач тут же прочитал стихи собственного сочинения:
Козёл рухнул на колени.
— Лёша, прости ты меня, старого дурака! Не губи! Не надо, Лёша!
— Смерти боится, сука!
— Правда, Коля? Боишься? Напрасно! Это ж один миг. Раз — и ваших нет.
Я стоял бледный и тоже дрожал. Лёшка посмотрел на меня и улыбнулся, давая понять, что всё это шутка.
— Судить тебя будем, Козёл. Судом скорым, но правым. Судьёй будет Петя. — Лёшка усадил меня в центр крыльца. — Как скажешь — так и будет.
Я строго, как и положено, сказал:
— Подсудимый Козёл, подойди ко мне. Тебе даётся последнее слово. Говори.
Козёл подполз к крыльцу.
— Петя, прости! Ведь они меня пришьют! Петя, я тебе чубарого подарю с голубкой!
— Взятку хочешь дать, падаль? — захохотал Циркач. — Сейчас из Козла барана будем делать. Давай приговор, Петя! Смерть или живот?
Я подумал и сказал:
— Живот!
— Так тому и быть, — помрачнев, сказал Лёшка. — Иди и имей в виду: следующий раз тебя будут судить Проня и Филя. Их никто не жалел, и тебя они не пожалеют.
— О Господи, грехи наши тяжкие…
— Ладно. Иди. Хотя нет, лучше ползи…
И он пополз. Я сказал как можно строже:
— В приговоре не сказано «ползти», пусть идёт.