При всём при том территория Окского парка имени Ульянова-Ленина – это территория муромского кремля, появившегося примерно в годы основания Москвы. Муромский кремль простоял до конца XVIII-го века: когда неизбежные энтропийные процессы привели его в полную негодность, по приказу Екатерины II-ой он был разобран.
Геныч повернул направо, миновал милицейский пост, рядом с которым притормаживают автомобилисты и мотоциклисты, чтобы неохотно расстаться с пятнадцатью рублями за пользование переправой, и ступил на пешеходную дорожку моста. Слава Богу, с безлошадных плату не брали – да и что с них возьмёшь? На памяти Геныча это был уже третий по счёту наплавной мост, соединяющий древний Нуров с Нижегородской (Горьковской) областью: предыдущие два сгнили заживо – от сырости. Одно время Муром тоже входил в состав Горьковской области, но в 1944-м году его отписали Владимирскому «княжеству».
Несмотря на не слишком тёплое утро, почти все понтоны с северной стороны моста были оккупированы рыболовами. Рыболовы занимались любимым делом прямо под плакатами, предупреждающими, что за ловлю рыбы с моста нарушителям грозит штраф в размере пятисот рублей. Нарушители на предупреждение плевали – как и в мутноватую воду.
Удочек не было видно вовсе: незаконопослушные в массе своей муромские рыбаки в отличие от рыбы не хотели плавать мелко – использовали так называемые «пауки», которых без натяжки можно назвать разновидностью рыбацких сетей. Вооруженные браконьерским орудием лова «веб-дизайнеры» зачастую работали в паре. Они были полностью отрешены от окружающего их «нерыбацкого» мира – в том числе от ментов и мостовой обслуги, каковые давно отказались от пустой затеи когда-нибудь слупить с каждого браконьера пятьсот целковых: на Руси неписанные законы гораздо твёрже писаных. И то сказать: для многих обладателей отнюдь не интернетовских «сетевых паутин» их молчаливое занятие было не развлечением, не пустою забавою, не хобби и не спортом – настоящей борьбой за выживание. Выловленной в Оке рыбой они поддерживали нищенское существование своих семей, продавая улов задёшево либо сразу бросая рыбу на забывшую вид, вкус и запах мяса голую семейную сковородку.
С середины наплавного моста открывалась «широкоугольная» панорама моста другого – железнодорожного. Он перешагнул реку в полутора-двух километрах выше по течению. В данный момент мост подвергался модернизации. По муромским меркам платили на реконструкции железнодорожной «артерии страны» исправно и прилично. Устроиться на работу в победившую на тендере московскую фирму хотели многие обнищавшие муромцы. Да только не всех желающих брали: отбор был жёстким, а тест на трезвость – просто жестоким. Может быть, возведённый ещё до революции 1917-го года мост и впрямь становился жёстче, прочнее и устойчивее, но его вполне пристойный внешний вид был безнадежно изуродован московскими мостостроителями-«манкуртами». Теперь он выглядел типичным новоделом с нарушенными пропорциями ажурного, прежде гармонично сложенного металлического тела на стройных и мускулистых ногах-«быках».
Геныч усмехнулся себе под нос. Под мерный плеск струй небыстрой равнинной Оки мысли текли так же неторопливо, несуетно и спокойно. Но новый облик моста, испохабленного эклектичными, угловатыми наростами новодельных конструкций, заставил его вновь вернуться к обдумыванию книги.
Замысленный вначале как остросюжетный детектив, лувсепок Геныча неуклонно обрастал подрывающими «чистоту жанра», не нужными рынку подробностями. Такое не продашь: это не мост, по которому, хаешь его или хвалишь, всё равно пойдут поезда – выбора-то у поездов нет. А у читателя есть – более чем широкий.
Увы – Геныча уводило в сторону. Уже увело. Осуществлённая идея зачастую оказывается настолько не похожей на первоначальный замысел, что даже современная генетическая экспертиза отказывается признать их вроде бы кровное родство – так плотны многочисленные последующие наслоения. Когда-то об этой особенности всякого творческого процесса толково рассуждал Джон Леннон – тема была ему очень близка, и он знал, о чём говорил. Размытость жанра – клеймо неудачника, пытающегося очаровать издателей, но получающего в ответ лишь недоумение и брезгливые усмешки последних. Подобное «странное варево» отторгается ими сходу – как чужая почка после ошибочной пересадки. Такие эклектичные тексты «от блондинок не ушли, и к брюнеткам не пришли»: кесарю кесарево, слесарю слесарево, а писаке-маргиналу – маргиналово.