Откладывать покушение было уже некуда: в коротком, промчавшемся галопом феврале оставалось лишь одно воскресенье.
Воскресным февральским вечером, когда большинство обывателей полусонно сидят перед «голубым удавом, время от времени поддёргивая пузырястые турецко-китайские «шальвары» в тщетных попытках уберечь треники от водопадом низвергающейся с мутного телеэкрана крови, дерьма и свежей спермы, Геныч тоже обрядился в спортивное. Поверх немецкого лыжного костюма, пошитого ещё в меловом периоде мезозойской эры, но по-прежнему дающего фору азиатской спортивной рухляди, он надел такую же доисторическую тёмно-фиолетовую, российского производства, ветровку, в правый карман которой опустил воронёного «макара» с ненавёрнутым пока глушителем.
– Пойду разведаю новую трассу для пробежек! – крикнул Геныч из коридора жене, уткнувшейся в произведённый в братской Белоруссии «фонарь для идиотов» под названием «Горизонт». – Говорят, тяжёлые грузовики укатали шоссе вдоль реки до самого асфальта – всё лучше, чем бегать по целине по колено в снегу.
В ответ послышалось вялое «ага», и Геныч, мысленно перекрестившись на висящую над дверью иконку, шагнул за порог в пропахший кошачьим дерьмом и человеческой мочой подъезд. Безлюдными дворами он ночным котом доструился до улицы Первомайской и повернул направо. Через несколько протянувшихся с севера на юг кварталов, каждый длиною в шестьдесят сажен (классика древней муромской застройки) ещё раз свернул направо – на улицу Заводскую. Преодолел один квартал в направлении с востока на запад длиною теперь уже в сто двадцать сажен (всё та же муромская классика взаимно перпендикулярных «стритов» и «авеню») и оказался на улице Ленина.
На перекрестке мигал жёлтым светом переключённый в энергосберегающий режим светофор. От пустынного перекрёстка до гаража Буланова дрожащему как овечий хвост горе-киллеру оставалась одна короткая «перебежка».
Место, где располагались гаражи, было глухое. Они тянулись несколькими рядами перпендикулярно Бучихе – оврагу, прорезавшему с запада на восток крутой левый берег реки. По дну оврага был проложен двухколейный путь, взбегавший затем на большой железнодорожный мост, который пытались модернизировать московские мостостроители-шабашники.
Геныч пересёк Заводскую и двинулся в сторону оврага. Тут было совсем темно – глаз коли. Образующие длинные блоки частные гаражи протянулись несколькими рядами с юга на север. Широкие «просеки» одним концом подступали к самому краю обрыва, другим доходили до Заводской. Здесь в основном размещались гаражи работников бывшего завода имени Берия и автоконюшни чиновников городской администрации. С узкой заснеженной тропинки Геныч попал на нужную «просеку» и с полминуты постоял, прислушиваясь.
Дверь в гараж Буланова – третий от края оврага – была открыта. Но ворота оставались запертыми: как и большинство муромских автовладельцев, зимой Буланов не выезжал. Ставил машину на прикол и вечерами молчаливо общался с нею – вернее, чах над безнадёжно устаревшими «жигулями» как царь Кащей над златом.
Геныч сглотнул подкативший к горлу нервический комок. Неизвестно, как всё пройдёт-произойдёт, но лёгким испугом Буланову не отделаться. И сигануть в сугроб не удастся: «проклятый частный собственник» запер себя в каменном мешке гаража. Не использующий машину по назначению «лётчик», а поглядывающий на тачку со стороны типичный «автоонанист».
Геныч достал «макара» и навинтил глушитель.
В «просеке» висела гробовая тишина. Геныч подождал, пока с запада послышится нарастающий шум скорого поезда Москва – Йошкар-Ола, и, унимая дрожь в коленках, тихонько подскрёбся к приоткрытой, врезанной в гаражные ворота двери.
Из щели проливался на грязный, в пятнах машинного масла и размазанного собачьего дерьма, снег мертвенный фотонный поток от лампы дневного света.