Оказавшись на другом берегу реки, Геныч устремился к определённому Богом месту решающей встречи не по своему обычному маршруту, а кратчайшим путем. Он бежал легко, раскованно, уверенно, красиво и свободно – так может бежать лишь человек, находящийся в ладье Харона, сознающий, что ему некуда больше идти, и сладко замирающий в предвкушении скорого – «там, за горизонтом» – финиша марафонского забега, вконец измотавшего его гуттаперчевую душу.
На Зелёной Шишке было безлюдно. Геныч без труда отыскал тщательно замаскированный схрон. Приподнял тяжёлую дернину и первым делом достал из «секрета» очки на так раздражавшей армейского старшину резинке от семейных трусов.
И вовремя: «мерседес» с жаждущим крови «стариком Хоттабычем» уже съезжал с шоссе на грунтовую дорогу. Колоссальный, длиною почти в целый год, круг неумолимо замыкался, стартовавшая от подножия Зелёной Шишки «длинная извилистая дорога» финишировала там же, откуда в октябре прошлого года взяла своё трагикомическое начало. Змейка дороги готовилась «укусить себя за хвост» – сюжет лувсепока в духе лучших литературных традиций неизбежно закольцовывался; фабула повествования сворачивалась в не имеющую ни начала, ни конца, ни склеек, ни перепадов чудесную ленту Мёбиуса; завязка и развязка, эти «вход в роман» и «выход из романа», словно по команде двуликого бога Януса, повелителя всех входов и выходов, стягивались, схлопывались, сливались в одну обезличенную, универсальную чёрную дыру.
Неужели лувсепок всё-таки получился?
«Мерседес» уже покачивался на кочках в нескольких десятках метров от подножия юго-западного склона. Укрываясь за деревьями, Геныч подобрался поближе к «мёртвой точке», в которой во время бега он всегда сбрасывал скорость, заходя на следующий километровый круг. Сюда, как и в прошлый раз, подкатывал «старик Хоттабыч». Оба пса – и «Хоттабыч», и Геныч – возвратились на свою блевотину: точка будет мёртвой не только в фигуральном, но и в буквальном смысле.
Упреждая действия врага, Геныч метнул в сивого «мерина» бутылку с «коктейлем Молотова» и, почти без паузы, ещё одну.
Вырвавшееся как джинн из кувшина адское пламя жадно облизало сверкающего тевтонским блеском чужестранца. Генетическая память крепчайшего, обжигающего не только горло «коктейля» хранила в себе информацию о когда-то выведенных им из строя «тиграх», «пантерах» и «фердинандах», поэтому застоявшийся без дела огонь работал не за страх, а за совесть, пожирая высокомерно попирающего русскую землю то ли «эсэсовца», то ли «гестаповца» с трехлучевой «свастикой» на решётке радиатора.
Каким-то чудом выбравшиеся из объятой пламенем машины ублюдки горели тоже неплохо, можно даже сказать, хорошо. Уже не таясь, Геныч приблизился к бестолково мечущимся по зелёной траве-мураве живым факелам и начал хладнокровно, в упор, «гасить» их.
– Когда я держу тебя в руках, – приговаривал он себе под нос, беря на мушку безбородого Хоттаба, и поймав, дважды надавил на триггер.
Свежевыбритый отморозок Хоттаб без звука рухнул на землю – одним паразитом на свете стало меньше.
– И ощущаю свой палец на твоём спусковом крючке, – продолжал Геныч, навеки укладывая провинциального актёришку Абдурахмана, так и не научившегося хорошо играть трудную роль Гамлета, принца датского.
Абдурахман театрально распластался поперёк тележной колеи.