– Я знаю, Павел, что ты человек запечный, но ты и не меняйся, ты таким и хорош. От тебя, как от печки, всем тепло, кто бы ни подошел, а мне нужно быть мечом, шпагой! острая, длинная, и на конце – огонек синенький!
– Но ты, Люба, мучаешься, а я люблю и радуюсь.
– Нужно же кому-нибудь мучиться! я этим не тягощусь. Я отгоняю и развеваю, ты – привлекаешь и соединяешь. Я воров гоню, а ты добрых гостей угощаешь, но в одной мы божьей гостинице.
И Люба опять закрыла глаза, будто ослабела, хотя руки ее так и остались сжатыми, не разжимаясь. Павел взял одну из них, разжал своею и тихо молвил:
– Не надо так держать руки, Люба; нужно быть щедрой.
– Конечно, Родион Павлович, я ничего не говорю про вашу щедрость, которая другим могла бы показаться расточительностью, я вам не судья, но дело в том, что вы меня не убедили, да если бы и убедили, то в настоящую минуту у меня таких денег нет.
Так проговорил, входя в комнату, отец Любы, обращаясь к шедшему впереди него Родиону Павловичу.
– Я всегда рад с вами беседовать, Матвей Петрович, но дело в том, что в настоящее время я очень тороплюсь, и мне очень жалко, что мои слова оказались неубедительными. Эти минуты я мог бы употребить с лучшим для себя результатом.
– Мне самому очень жаль, что все так вышло, но, право, я ничего не могу поделать.
– Вы, Родион Павлович, у отца денег просили? – неожиданно спросила Люба, как-то странно оживившись.
– Вы отгадали, Любовь Матвеевна, и не подумайте, что я хотел скрывать это от вас. Но я полагал, что такие дела вас не интересуют.
– И папа вам отказал?
– Да, Матвей Петрович сам теперь не при деньгах.
– Нет, нет, ничего нет! хоть все карманы выверните, – подтвердил и Матвей Петрович.
– Ты бы, папа, лучше так не храбрился! – и Люба быстро, как обезьяна, запустила руку в боковой карман отца и раскрыла бумажник, из которого вылетело ей на колени штук восемь сторублевок. Матвей Петрович забормотал:
– Люба, Люба, что ты делаешь? экая шалунья! я и сам забыл про эти бумажки!
– Не бойся, папа; Родион Павлович их не возьмет, он человек благородный, а мы ему их не дадим. Или, может быть, вы меня будете убеждать, что они вам нужны?
– Я, к сожалению, не могу приводить вам тех же доводов, что вашему папаше. Я вам, как девушке, не могу их говорить. Одно знайте, что деньги мне нужны до зарезу, и вы сами слышали, Матвей Петрович при вас говорил, что, если бы у него были, он мне их дал бы. Он просто позабыл про эти деньги.
Люба осторожно складывала бумажки в четыре раза, помещая их обратно в бумажник, наконец сказала тихо и просто:
– Матвей Петрович дал бы вам их, а я не дам.
– Воля ваша.
– Конечно, моя воля. Миусов вдруг заволновался.
– Я вообще не понимаю, что значит вся эта сцена. Это – подстроенное издевательство, или что? Я давно замечал, Любовь Матвеевна, что вы меня ненавидите, но никогда не предполагал, что до такой степени. Может быть, вы позволите теперь спросить, чем я заслужил такое отношение?
– А какого отношения вы заслуживаете?
– Вы не обижайтесь, Родион Павлович, на Любу: она у меня страшная причудница.
– Я вижу тут больше, чем причуду.
– И я тоже, – подтвердила Люба.
– Какие вы все, господа, горячие и несговорчивые.
– А разве ты, папа, хочешь отдать эти деньги Миусову?
– Да разве с тобой сговоришься?
– Дело в том, что ты вовсе этого и не хочешь.
– И упрямая ты, Любовь, у меня, как осел.
Лицо Любы раскраснелось, стало злым и почти привлекательным. Павел подошел к ней близко и тихо сказал:
– Я вас, Люба, никогда такой не видал!
– И, слава Богу, что не видели. Знаете что, Павел? Уходите поскорее и уводите Родиона Павловича.
– Ах, Павел, и ты здесь? откуда ты взялся? – спросил Миусов, будто только сейчас заметил мальчика.
– Идемте, Родион Павлович, вам нужно торопиться, а деньги, которые вам нужны, у меня в кармане.
– Вы только раньше спросите, откуда он достал эти деньги. Вот что вы спросите! – закричала Люба им вслед.
Глава одиннадцатая
Войдя в ворота одного из домов на Александровском проспекте, вы нашли бы там не узкий каменный двор, который можно было бы предположить по фасаду уродливого каменного дома, выстроенного в восьмидесятых годах, а четыре поместительные двухэтажные флигеля, разделенные между собою довольно широкими проходами с деревянными мостками. В глубине за поленницей дров виднелись голые ветки сада, за которыми высилась уже обыкновенная каменная стена соседнего дома. Эти четыре дома были довольно бесформенны, с редкими окнами и походили не то на сараи, не то на скитские постройки, тем более что в нескольких окнах, несмотря на четверг, видны были лампадки. Почему-то в таких деревянных домах живет очень много народу, но теперь ни на дворе, ни на одном из крылец не было никого видно, только из сада брела какая-то закутанная женщина, за которой бежала пестренькая кошка.