– Вот вы говорите, что я – прелесть. Я вам, конечно, очень благодарна за такое мнение, но, к сожалению, не могу того же сказать про вас. По отношению ко мне вы далеко не прелесть.
– Это насчет чего же, насчет ваших туфель?
– Не насчет моих туфель, они тут ни при чем, а то, что у вас опять какие-то тайны от меня. Вы будто забыли, как вам чуть не навредила скрытность по отношению ко мне.
– Но, милая Оленька, у меня, по-моему, теперь никаких тайн от вас нет.
– Ну вот, по-вашему – нет, а по-моему – есть.
– Какие же? объясните, пожалуйста. Я сам ничего не знаю.
Ольга Семеновна помолчала, потом как-то ни к чему спросила:
– Почему вы меня хотели видеть у себя именно сегодня?
– Я всегда вас хочу видеть, а сегодняшний именно день, насколько я помню, выбрали вы, за что я вас сердечно благодарю.
– Так что тайн никаких нет?
– Нет, все мои дела и чувства вам известны.
– Ну, относительно чувств-то не очень ручайтесь; иногда человек сам не знает, что у него в сердце сидит. Вот, например, кажется мне и кажется, что вы меня стали меньше любить.
– Как вам не стыдно, Ольга Семеновна, выдумывать всякий вздор!
– Может быть, и не вздор. Прежде вас ничто бы не удержало, чтобы пойти ко мне, исполнить мое желание.
– А теперь?
– Неизвестно. Скажем, бросили бы вы теперь больную Матильду Петровну и пошли бы ко мне, если бы я вас позвала?
– Нужно сказать, что тогда я поступил нехорошо, но я не знал, что мать при смерти. Но, к стыду своему, должен признаться, что, если бы теперь произошел такой случай, я, пожалуй, поступил бы так же.
– Милый мой! ну а если б это заболел Павел?
– Брат? – Да.
– Что ты сегодня все про Павла вспоминаешь?
– Нет, ты ответь, кого бы ты выбрал?
– Право, это какая-то игра в фанты: кого потопишь, кого на берег высадишь, кого с собой оставишь?
– Ну, и пускай игра в фанты, а ты все-таки ответь!
Родион Павлович не поспел ответить, потому что в ту же минуту из передней донесся резкий, продолжительный звонок.
– Кого еще черт принес!
– Может быть, Павел, – легок на помине.
– У него ключ есть. Звонок повторился.
– Пускай звонят – все равно я не отворю.
– Тогда подумают, что в квартире несчастье, и взломают двери. Лучше отвори, да спровадь поскорее.
Звонок между тем трещал без умолку, к нему даже присоединились тупые удары в дверь.
– А, черт! – выругался Родион Павлович и пошел в переднюю. Ольге Семеновне слышен был глухой говор и тяжелые шаги нескольких ног. Она поднялась, чтобы скрыться в спальную, как на пороге показался Миусов.
– Павла застрелили!
Верейская опустилась на ближайший стул, шепча: «Господи, Господи, Господи!» Потом быстро поднялась, задела рукавом за кран самовара, из которого, дымясь, полился кипяток, и пошла в залу.
Павел лежал уже на диване; никого, кроме Миусова, не было.
– Но как же это? за что? кто его привез? где они?
– Не знаю, ушли, я не знаю их!
– Родион, нужно же позвонить доктору, хоть Верейскому, я ничего не умею, не знаю… Боже мой, Боже мой, какие мы несчастные, Родион!
Она на ходу прижала, плача, голову Миусова к своей груди и вышла к телефону.
– Нужно послать за Валентиной кого-нибудь. Ольга Семеновна неумело разорвала зачем-то рубашку Павла, вымыла кровь, разорвала наволочку для перевязки. Все это она делала молча, молчал и Родион Павлович, сидя в темном углу, спиной к окнам.
– Ольга! – вдруг позвал он.
– Что, Родион Павлович? ведь вот какое горе!
– Ольга, посмотри в окно, что видно?
– Что вы говорите, Родион Павлович?
– Посмотрите в окно, что там видно? – повторил Миусов, не оборачиваясь и тыкая ладонью по направлению к окну.
Ольга Семеновна отдернула занавеску.
– Ничего не видно. Дома, церкви, сани едут.
– А снег?..
– Какой снег?
– Обыкновенный, белый снег… он… лежит на земле?
– Лежит, ведь теперь только начало марта. Тает, но лежит.
Родион вдруг поднялся, причем показался очень высоким, и громко сказал:
– Это я должен был лежать застреленным на талом снегу, а не он. За меня… понимаете… о Боже… Он вместо меня убит!
И Миусов громко заплакал, вдруг сев на ковер.
Доктор нашел положение больного опасным, но не безнадежным. Он давал наставления и распоряжения Ольге Семеновне, будто она никогда не была его женой. Может быть, он потому обращался к ней, что к Родиону Павловичу, по-видимому, было бесполезно адресоваться. Он как опустился, плача, на ковер, так в этом положении и оставался.