Матвей Петрович умолк среди общего молчания.
Родион Павлович, к которому тот все время обращался, не подавал никаких признаков не только какого-либо внимания, но даже просто того, что он слышит то, что ему говорят.
Наконец раздался голос Любы. Она начала шепотом, с половины фразы, так что можно было подумать, что она все время что-то про себя говорила и только теперь услышали ее:
– Что теперь я буду делать? моя злоба сломлена, а доброй я еще не научилась быть, я просто лишена той силы, которая у меня была… Так пасть! Боже… Я была калекой и считала себя неуязвимой для той любви, которую так свысока презирала. Теперь я знаю, открыл мне Господь мою слабость, мою немощь и вернул здоровье. И кого же, кого же я полюбила?! брата моего Павла! может ли быть большее наказание для гордости? Как мне роптать, как искоренять, как злобствовать, когда я сама дряннее всякой дряни? А без осуждения я не могу, не знаю, как жить, как дышать. До дна мне показано мое сердце, и я ужасаюсь и все гляжу, не могу оторваться. Вот когда я стала настоящей-то калекой, что без поводыря ступить не сможет! Боже мой, Боже мой, не за то ли ты покарал меня, что я карателем быть хотела?
Люба умолкла, склонившись над Павлом, Родион Павлович и Валентина продолжали пребывать в неподвижности, Матвей Петрович, казалось, все еще не мог прийти в себя от виденного. Только Верейская да Устинья слушали внимательно и как-то растерянно то, что говорила Люба.
– Бедная, бедная! – прошептала Устинья и хотела было поднять с колен Любу, но Ольга Семеновна ее остановила.
– Оставьте, ей так лучше! – сказала она и сейчас же добавила: – Господи, кто же это еще идет? Кажется, весь свет сегодня сюда соберется!
Покуда пришла только Пелагея Николаевна, объявившая, что ее послала сюда Валентинина мать, чтобы узнать, в чем дело и с кем произошло несчастье. Все это Пелагея Николаевна сообщала с таким деловым, почти веселым видом, будто о происходившем здесь, вот в этой комнате, совершенно не стоило беспокоиться. Только услышав стон Любы, она взглянула мельком на Павла и сказала, щелкнув языком:
– Какая досада! такой молодой еще человек и такой неаккуратный, ветреный. Как же возможно, под пулю идти! Вот теперь мадам и убивается! Дети, поди, совсем маленькие.
– Какие дети, о чем вы говорите? – спросила Верейская, – он же сам еще мальчик.
– Мальчик! здесь в городе до двадцати пяти лет все мальчики. А когда же о детях думать? В шестьдесят лет? Фа! Я, простите, сяду, так далеко шла. Ведь, знаете, моего мужа осудили, и я за ним в Сибирь поеду.
– А как фамилия вашего супруга?
– Что фамилия? простая фамилия: Тидеман, но какой мужчина, увидеть вам!
– Как, Владимир Генрихович?
– Он сам. Видели? молоко со сливками!
– Видеть-то я его видела, но вы – не жена ему, я его жену знаю.
– Кто, я – не жена? я тратилась, десять лет ждала – и я не жена? Что же я, мертвая, по-вашему?
– Я его жену хорошо знаю, и знаю, что он с нею по-настоящему обвенчан, так та на вас нисколько не похожа.
Пелагея вскочила со стула и, выйдя на середину комнаты, обратилась почему-то прямо к Матвею Петровичу, словно решив, что с Ольгой Семеновной не стоит разговаривать:
– Посудите сами, господин, хорошо это от живой жены на другой жениться? По голове гладить за это? А?
– Какие дела! – произнес тот, не совсем, очевидно, понимая, в чем дело.
– Да уж такие дела, что не подай Бог. За такие дела нужно еще не так судить!
Верейская словно что-то сообразила.
– Постойте, так, значит, ваш муж арестован как двоеженец?
– Ну да.
– А по политическим делам?
– Фа! велика политика – двух дур обмануть!