– И обыска никакого не было?
– Чего же искать, когда обе налицо?
– Значит, все это было напрасно! – горестно воскликнула Ольга Семеновна, разводя руками. Пелагея в недоумении на нее посмотрела.
– Т. е. как это напрасно?
– Я совсем не о том, о чем вы думаете.
– Ну, ну. Ах какая голова! Я совсем и забыла, что со мною еще человек пришел.
– Где же он?
– На лестнице остался.
– Почему же он сюда не зашел? и кого ему нужно? – Вот ее нужно, – ответила Пелагея, указывая на Валентину, – а на лестнице, что же! Пустяки, он человек молодой. Если позволите, я позову его.
– Пожалуйста, если ему нужно.
– Кто же бы это мог быть? – проговорила вполголоса Устинья, переходя к Валентине и смотря на дверь передней, куда скрылась первая жена Тидемана.
В дверь как-то не вошел, а вдвинулся Лосев, без шапки, со спустившимися на лоб всклокоченными волосами. Валентина, словно почувствовав его появление, обернулась к порогу, но тотчас, слегка вскрикнув, отвернулась, закрыв лицо руками. Устинья поспешно обняла ее за плечи, ничего не говоря.
– Вы хотели что-то спешное сообщить Валентине Павловне. Мы можем оставить вас вдвоем, или, впрочем, лучше вы пойдите в кабинет, так как здесь больной и его нельзя тревожить, – сказала Ольга Семеновна к Лосеву.
Тот, не подымая глаз, но всем корпусом обернувшись к Валентине, начал сбивчиво, но совершенно внятно и отчетливо:
– Ничего… я могу при всех, хоть на площади. Валентина Павловна!
Та вздрогнула и еще плотнее прижала руки к лицу.
– Валентина Павловна, вы можете считать меня злодеем, убийцей. Я и действительно, если фактически не убил г-на Миусова, то твердо имел это намерение, следовательно, в душе выхожу все равно убийцею. Я сделал это из любви к вам, чтобы вы были счастливы, потому что я знаю, что, не будь Миусова, вы были бы счастливы. И в тот вечер, помните, когда я у вас спрашивал, вы мне дали ясное согласие. Можете ли вы теперь сомневаться в моей любви? Идемте, Валентина Павловна, протяните мне руку! Если она преступна, то только из-за любви к вам.
– Я убила Павлушу, я его послала! – вдруг сказала Люба, не подымая головы, и снова затихла.
– Валентина Павловна, я жду! – повторил Лосев, и в его голосе была какая-то сухость и самоуверенность, как у человека, который вдруг все теряет. Валентина отвела руки от лица, пристально посмотрела на Евгения Алексеевича и как-то странно спокойно произнесла:
– Пошел вон, гадина!
И снова закрылась. Пелагея где-то зачмокала языком:
– Ай, ай, какой скандал!
Лосев пожал плечами и усмехнулся, хотя страшно побледнел. Потом, как-то по-приказчичьи раскланявшись, обратился к присутствующим:
– Господа, я в преступлении сознался, вы можете звать полицию! – Конечно, позвать полицию! – начал было Матвей Петрович, но Ольга Семеновна шепнула ему «не стоит» и сказала Лосеву:
– Павел вас прощает.
– Великодушно-с. Merci[2]. А вы?
– Что мы?
– Тоже прощаете?
– Мы вас отпускаем. Идите.
Вдруг Люба, поднявшись, быстро подошла к Евгению Алексеевичу и, пожав ему обе руки, молвила:
– Я вас тоже прощаю, я гораздо виноватее вас. Если б вы знали, какая я гадкая!
– Не могу знать! Только зачем, барышня, так уж себя порочить? – ответил Лосев и вышел не прощаясь.
– Не удавился бы, очень уж развязно себя ведет! – заметила Верейская Устинье.
Та только махнула рукой.
– Такие не удавятся.
Ольга Семеновна страшно устала и первая подала пример, чтобы расходиться. Родиона Павловича покинула окаменелость, и он уже видел и говорил. Он чувствовал себя разбитым, как после похмелья. Вероятно, было часов около шести. Павла перенесли в спальную. Валентина решила остаться. Подойдя к Миусову, она вдруг сказала:
– Родион Павлович, помните, я вам сказывала, что люблю вас. За эти часы я столько пересмотрела и перечувствовала, что не мое чувство, а мое отношение к этой любви изменилось, – вы больше об этом не услышите от меня ни слова. И я думаю, что в таком случае мне можно будет остаться при Павле. То все перегорело, испепелилось.
Миусов некоторое время смотрел на Валентину усталыми, осовелыми глазами, потом ответил:
– Я вам не верю, Валентина. Как вы могли думать о своей любви сегодня? Нет, нет… конечно, мы не вольны в нашем сердце, но, знаете, лучше съездите за сиделкой, Ларион Дмитриевич оставил адрес и телефон.
Глава двенадцатая
После несчастья с Павлом как-то все разом оставили квартиру Миусовых, хотя, может быть, это только казалось, потому что в тот вечер у них собрался, как говорила Ольга Семеновна, весь свет. Но Родиону Павловичу, который, бывало, никогда не сидел дома, а теперь почти все время проводил у больного, казалось, что их все забросили. Каждый день бывал доктор Верейский, заходила Люба, которая старалась как можно больше ходить, как будто чтобы вознаградить себя за долгое сидение в кресле, изредка заглядывала Ольга Семеновна – вот и все. Дело в том, что он едва ли даже помнил всех посетителей того вечера, так что, когда Люба пришла в первый раз, Родиону Павловичу было новостью, что она выздоровела и может ходить. Пелагею, Лосева, Устинью и Матвея Петровича он совсем не помнил, а если и помнил, то как какой-то сон. Состояние какого-то столбняка не проходило, хотя он теперь уже и слышал, и видел, и говорил, как полагается. Это было скорее внутреннее, сердечное отупение, спячка, внешним же образом это выражалось разве только некоторою большею против прежнего одутловатостью лица, рассеянным взглядом слегка осовелых глаз и молчаливостью.