– И по этой же причине вы тогда дали мне денег для Родиона Павловича?
– Может быть, и по этой, а может быть, и по другой еще. Все-таки, как там ни рассуждай, а человек сам о себе, прежде всего, думает.
Павел снова посмотрел с удивлением на доктора, но теперь глаза того были заслонены стеклами очков, в которых блестела розовая заря, так что вместо глаз виден был только алый блеск.
– Однако я пойду. Кажется, никогда еще мы с вами не говорили так откровенно.
– И никогда еще так ни до чего не договаривались.
– Как и во всяких откровенных беседах, может быть.
– Вы, Ларион Дмитриевич, говорите парадоксами. Может, и все вообще, что вы сегодня говорили, не более как парадоксы.
– Как хотите, так и считайте, а лучше всего – никак не считайте, не думайте о моих словах, если это вас расстраивает.
Не успел Верейский уйти, как на смену явилась Ольга Семеновна. Она так скоро пришла вслед за Верейским, что должна была встретиться с ним если не в передней, то на лестнице, о чем и спросил ее Павел.
– С мужем? нет. Разве Ларион Дмитриевич был здесь?
– Только что.
– Ну, он еще приедет сегодня.
– Сегодня? не думаю. Зачем ему еще раз приезжать?
– А вот за этим.
И Ольга Семеновна показала на мягкий втрое сложенный портфель, где стояли литеры И. В.
– Что это? портфель Лариона Дмитриевича?
– Да. Позабыл. Наверное, заговорился.
– Мы даже о вас говорили.
– Вот как! Верно, говорить было не о чем, – сказала Ольга Семеновна, но расспрашивать не стала. Только немного погодя, словно без всякой связи с предыдущим разговором, спросила:
– Ну, как Родион Павлович поживает, как его хлопоты о наследстве? Скоро получит?
– Кажется. Я ведь этими вопросами не особенно интересуюсь, но тут был у них разговор с Матвеем Петровичем, так говорили, что будто бы скоро дело кончится.
– А Матвей Петрович часто бывает у вас?
– Не то что очень часто, но иногда заходит с Любой.
– Ах да, с Любой!
Помолчав, Ольга Семеновна продолжала:
– Удивляюсь я все-таки Родиону Павловичу, он как-то изменился.
– Да, он изменился.
– Прежде в нем было больше достоинства. А то что же это такое! Люди его ни в грош не ставят, всячески обижают, даже не скрывая, что они его терпеть не могут, и только пальцем поманили, как он уже бежать к ним готов. Прямо тряпка какая-то! Прежде этого не бывало.
– Вы не совсем справедливы, Ольга Семеновна: никто Родиона Павловича не манил, никуда он не бегал, а если он изменился, то скорее сделался более крепким, чем прежде, а не наоборот.
– Ну да, Павлуша, вы их защищаете, потому что влюблены в Любу.
Павел не мог удержаться, чтобы не рассмеяться.
– Действительно, вы выдумщица, Ольга Семеновна! кому может прийти в голову такой вздор?
– Почему? особенно теперь, когда дочь Матвея Петровича выздоровела и сделалась богатой невестой… Что же тут особенного? ведь вы уже не мальчик, это естественно.
– Может быть, это и естественно, но я в Любу нисколько не влюблен; очень дружен с нею, да, но это совсем другое дело.
– Хорошо, хорошо… Я всегда думала и знала, что вы мальчик скромный. Во всяком случае, если вы и умеете хранить секреты, то Люба откровеннее вас и призналась, что в вас влюблена.
– Что же, она вам призналась в этом?
– Не мне одной, она говорила всем, кто хотел слушать, так сказать, всенародно. Это было, когда с вами случилось то несчастье.
– Что вы говорите, Ольга Семеновна? у меня как-то не укладывается это в голове.
Верейская похлопала его по плечу и с ласковою насмешкой сказала: