– Хоть бы обокрасть кого-нибудь, так и то впору!
Глафира терялась, пугалась, моргала глазами и говорила:
– Зачем же такие слова, Григорий Павлович? Хорошо, что вы мне их говорите, я, всё равно, им не поверю, а скажете постороннему человеку, он Бог знает что может о вас подумать!
Конечно, она охотно предложила бы ему денег, не боясь, что это портит отношения, но у неё у самой, кроме расходных на каждый день, в которых она должна была отдавать отчет брату, не было. Впрочем, может быть, Григория Павловича беспокоили не денежные дела, а что-нибудь другое, но он стал бывать всё реже и реже. Уже, когда у них поселился Николай, Глафира Петровна слышала, что её друг уехал не то наследство какое-то получать, не то жениться. Прощаться перед отъездом не заходил. Положим, если он уезжал жениться, то заходить перед этом к Калиткиной было бы странно, несколько бесцеремонно, хотя она и не считалась никогда его невестой.
Глафира Петровна сидела за маленьким столом против Кадыки, который учил урок, когда в комнату вошел Григорий Павлович. Калиткина не слышала звонка и, так как на окнах от жары были спущены шторы, она не сразу узнала гостя.
– Простите, так темно, не сразу вас признала, да, по правде сказать, и не ожидала, что вы заглянете.
Николай хотел забрать тетрадки и книжки и уйти, но Глафира остановила его.
– Приемыш Евгения Петровича? – осведомился гость.
– Да. Ведь вы еще его не видали. Бог знает, сколько времени у нас не были, а тут произошло не мало перемен, – как-то значительно, с намеком проговорила Калиткина.
Помолчав, спросила:
– У вас ведь тоже перемены: уезжали куда-то, не то женились, не то наследство получили, как я слышала.
– И то, и другое! – беззаботно ответил Григорий Павлович.
– Поздравляю! А знаете что… – начала хозяйка и, почти не останавливаясь, спокойно докончила, – Григорий Павлович? Ведь вы – вор!
– Как это – вор?
– Самым обыкновенным образом. Вы банк обокрали.
– Но, послушайте, Глафира Петровна! Если бы вы не были женщиной, вы бы ответили за свои слова.
– Не волнуйтесь! Хоть я и женщина, но за свои слова отвечаю! И потом у меня есть живой свидетель.
– Свидетель чего?
– Что вы – вор.
– Интересно!
– Вот – он, – и Глафира Петровна, не поднимаясь, привлекла к себе Кольку и стала гладить его по волосам.
Григорий Павлович в волнении заходил по комнате.
– Он ребенок, его можно научить говорить, что угодно, внушить ему, наконец, подкупить. Вы сами – лицо заинтересованное…
– Чем же я заинтересована? Уж не вами ли?
– Не знаю… мне казалось… вы неоднократно высказывались…
– Мало ли что вам казалось! Я не настолько опустилась, чтобы интересоваться вором…
– Глафира, брось! – вдруг раздался голос Калиткина.
В темноте никто не заметил, как Евгений Петрович вошел в комнату.
– Глафира, брось! Пускай Григорий Павлович уходит, но ты говоришь про него неправду.
– Довольно странно, согласитесь сами… – бормотал гость, пробираясь к дверям.
Сестра и брат так долго молчали, что Колька счел всю историю конченной, и, поймав муху в кулак, произнес:
– Мух сколько, страсть!
– Пойдем, Глафира, в кабинет! – тихо сказал Калиткин, беря сестру под локоть.
Глафира слушала брата с неподвижным лицом, по которому никак нельзя было судить, какое впечатление на нее производить прерывистая и спутанная исповедь.
…– Я уверяю тебя, что Григорий Павлович тут ни при чём… даже не был в городе в это время. Я догадываюсь, почему ты так подумала… ты думала, что я знаю про твою любовь и про его преступление, ты думала, что этот мальчик, Николай, смог видеть… конечно… он и видел… он только молчит потому, что хитрый… и он видел… Но Григорий Павлович не виновен, банк обворовал я…
Глафира всё сидела неподвижно.
…– Не волнуйся, Глафира, и не удивляйся, я, действительно, задумал обокрасть кассу, но фактически я не вор, и деньги достались не мне… Мне они были нужны… у меня тоже была своя тайна, как и у тебя… ты любила Григория Павловича, я – играл… Тут возможны всякие случайности… я был совсем без денег и так удручен, что простейшие выходы исчезли из моей головы… Ну, я и решился. Я себя не оправдываю… случайность помешала мне, и я не знаю, кому достались, кто собрал плоды моего проступка. Никого не было, касса была открыта, пот лил с меня ручьем, капая уже на вынутые банковые билеты… Вдруг я услышал пение, как маляры поют… оглядываюсь… мимо окна сверху спускаются, чьи-то ноги, потом туловище, голова. Останавливаются на половине рамы. Белят стену. Мальчишка, кажется мне, заглядывает внутрь. Я поспешно захлопываю дверцы шкафа, улыбаюсь… говорю что-то вроде: «Работаете? Ну, старайся, старайся!» – и бегу. Не думай… не совесть во мне заговорила, я не знаю, что, – страх, что ли. Вообще, у меня было всё так спутано в душе, такой неприятный кисель, что я не разбирал, где совесть, где страх, где что. Одно только могу сказать, что я злейшему врагу не пожелал бы пережить такие минуты!.. Я побежал, не сознавая в ту минуту, куда и зачем я побежал. Вышел на улицу, и как-то прояснило. Нужно убрать мальчишку. Как же? Не убивать же его. Нужно задобрить, приблизить, изолировать. Именно это слово и пришло мне тогда в голову – «Изолировать». Остальное ты знаешь… Григорий Павлович ни при чём… его не было в городе… ты, помнится, спрашивала, был ли он в банке… я только теперь понял, почему ты спрашивала… Я тогда отвечал, что он был, но я ошибся, я сам не помнил, что говорил… Я всё бросил открытым, я не знаю, кто обокрал… первый, кто заглянул в помещение… вероятно, найдут. Меня это страшно мучило, я рад, что так всё вышло, что мне удалось тебе признаться. Мне теперь легче. Меня беспокоит Николай. Не создал ли я сам себе постоянной муки, постоянного свидетеля? Он молчит, но он видел же всё и понял, он не глупый… Иногда я его почти ненавижу, а, между тем, он – мальчик Хороший, добрый и благодарный… привязался к нам… Да и я к нему привязался… ненавижу, а привязался…