Кокоша даже раскрыл рот, восхищенный Колиным красноречием. Нужно сознаться, что тот сохранил такую серьезность, говорил с таким пафосом, с такими жестами, был так, если хотите, красив со своим матовым лицом, черными усами и большими глазами, что не только Ландышеву мог показаться идеальным героем любовного светского романа, «графом» или «маркизом».
– Я ступил шаг и произнес: «Мари!» Она опустила глаза. Я продолжал: «Не притворяйтесь, я видел ваше настоящее лицо минуту тому назад. Вы меня любите! Сомнения быть не может. Напрасно вы стали бы отпираться! Теперь я знаю наверное, что вы меня любите!» Я сказал это очень проникновенно, фиксируя ее своим взглядам. Она хотела было улыбнуться, но ясно было видно, что еще минута – и она затрепещет. Наконец, она овладела собой и сказала: «Не говорите так громко, вас могут услыхать». Очевидно, это было не более, как уловка, потому что, во-первых, я говорил вовсе не так громко, во-вторых, дома никого не было, кроме глухой бабушки её мужа. Я подошел к Мари, взял ее за руку и долго смотрел молча. На всякий равнодушный взгляд лицо её ничего не выражало, кроме некоторой досады, но я чувствовал, что внутри идет борьба. Я наклонился и поцеловал несколько раз её руку, быстро вышел, ничего не говоря. Такие уходы, несмотря на некоторую банальность приема, всегда производят неотразимое впечатление на женщин. Я не ошибся и теперь: вечером я получил записку, где она назначала мне свиданье. Я тебе говорю – а то было головокружительно…
Николай Иванович умолк, тогда хозяин каким-то пересохшим голосом спросил только:
– Когда?
– Третьего дня. Но я и вчера ее видел, просто так, был, как добрый знакомый.
– Нет, когда всё было?
– Третьего дня. Что ж, ты не понимаешь?
– В котором часу говорил?
– Ах, это! Не помню. Около четырех, кажется. Почему это тебя так интересует?
Но Николай Семенович ничего не ответил, он вынул записную книжку и стал в нее что-то заносить. Судя по времени, он записал туда не только час, который его так интересовал, но и много еще чего-то.
Марья Львовна Слатина была низенькрй блондинкой, довольно полной и кудлатой. Особенно это было заметно теперь, когда она стояла у окна. На улице еще было светло, и силуэт Марьи Львовны плотно, но не слишком черно темнел мохнатыми контурами. Слатины жили в далеких ротах Измайловского полка, так что едва ли что интересное на безлюдной улице могло привлечь внимание Марьи Львовны. Но не заметно было, чтобы она и поджидала кого-нибудь, она, по-видимому, случайно стояла, машинально направя свой взор на городской пейзаж. Какие-то неровно топочущие шаги заставили ее обернуться. На пороге стоял Ландышев в новеньких перчатках, страшно тараща уставленные в одну точку (именно, на Марью Львовну) глаза. Лило у Сталиной было незначительно и замечательно добродушно. Кроме того, она любила говорить и совсем не умела выдерживать пауз. Потому, видя гостя молчащим и в каком-то необычайном состоянии, она быстро воскликнула:
– Входите, входите, Николай Семенович, я слышала, кто-то идет, но не думала, что это вы. Как это вы прошли без звонка? На улице тепло, кажется? Я еще сегодня не выходила.
Марья Львовна начала очень бойко и любезно, но видя, что Ландышев всё молчит и только таращит глаза, смутилась, как бы испугалась и, понижая тон, кончила растерянно и жалобно. Хотела было подойти к нему, поздороваться попросту, но странный вид посетителя удержал ее. Секунду она подумала даже, не сумеречный ли это призрак, как вдруг Николай Семенович сделал шаг вперед и заговорил хриплым голосом: «Мари».
Марья Львовна охнула, колыхнулась и снова застыла. Ландышев, между тем, продолжал, словно вспоминая затверженную роль:
– Не притворяйтесь. Я видел ваше настоящее лицо минуту тему назад.
– Не надо, не надо. – зашептала Марья Львовна! и даже попробовала замахать ручкою, но тот продолжал неукоснительно:
– Вы меня любите! Сомнения быть не может: напрасно вы стали бы отпираться.
Он остановился, вытащил быстро из кармана записную книжку, посмотрел на нее, опять спрятал и продолжал, не меняя тона:
– Теперь я знаю наверное, что вы меня любите!
Марья Львовна опустилась на ближайший стул и со страхом продолжала смотреть на Ландышева, словно ожидая, что же будет дальше. Но тот стоял, уже молча, будто вспоминая, что ему следует делать. Постепенно страх исчезал с лица Слатиной и сменялся улыбкой, всё более и более добродушной и веселой.