– Ну? – тихо сказала она, почти рассмеявшись. Казалось, это краткое слово вернуло всю память Ландышеву; он нахмурился, шагнул раз, шагнул два, как трагические актеры, подошел к Марье Львовне и, наклонившись, долго не отнимал губ от её толстенькой руки. Она не пыталась высвободить своей руки, только всё явственнее смеялась, говоря тихонько между смехом:
– Ну, ну, Николай Семенович, довольно!.. ну довольно. Ну, что это такое? я прошу вас, перестаньте дурачиться!..
Но молодой человек долго не поднимал головы. Наконец, молча отпал от руки, взглянул убийственно исподлобья на сидевшую, сделал широкий неопределенный жест, круто повернулся и вышел испанцем из комнаты, хлопнув дверью.
Он был доволен сам собою и почти не сомневался, что результат только что разыгранной сцены будет такой же, как у Коли Локтева. Он до вечера ходил по комнате, ероша волосы, теребя усы и прислушиваясь к звонку. Наконец, последний раздался. Николай Семенович ветром влетел в (переднюю, не дожидаясь, пока девушка откроет двери. Да, посыльный, письмо от Мари! Разве могло быть иначе, этот Коля прямо гениален!
«Дорогой Николай Семенович! Вы, конечно, были сегодня в очень хорошем расположении духа и шутили, дурачились. Но, знаете, ваша шутка несколько встревожила меня и произвела самое неприятное впечатление. Сначала я очень смеялась, но логом задумалась, и мне стало то не по себе… (Ага! – торжествующе воскликнул Ландышев). Приходите как можно скорее, хотя бы сегодня вечером, и будьте прежним милым Николаем Семеновичем, которого мы так любим и уважаем. М. Слатина».
Письмо не было похоже на назначение свидания, но Ландышев как-то так прочел его, что сейчас же стал крутить усы, посмотрелся в зеркало и, довольно крякнув, повернулся на каблуках.
Неизвестно, что произошло в тот вечер у Слатиных, потому что, хотя Кокоша, давая отчет своему товарищу, и хвастался успехом, но делал это так настойчиво и неуверенно, что всякий другой человек, а не Локтев, мог бы легко его заподозрить в преувеличении или искажении истины. Вероятнее всего, что ничего не произошло, а Николай Семенович попросту пил вечерний чай с супругами Слатиными и был именно прежним милым Ландышевым, каким его и желала видеть добрейшая Марья Львовна.
Но Кокоша от Коли это утаил, а тот не допытывался истины, потому что, по правде оказать, мало интересовался своим другом, ценя в нём только поклонника и восторженного слушателя. Ему даже не показалось смешным ни неудачное подражание его приемам, ни собственная система вести романтические объяснения, оказавшаяся столь удобной для пародии. Ничего этого он не заметил, а оба романа и конфиденции двух друзей шли своим порядком, и у Николая Ивановича, по-видимому, уже подходило к концу.
Наконец; в одно прекрасное утро явившись в каморку Ландышева, он объявил, что с Мари всё кончено. Объявив это с места в карьер, он задумался и начал лирически:
– Странная вещь – человеческое сердце… его привязанности, любовь… как появляется нежданно, так нежданно же и уходит!.. Мари мне не изменила, и я не охладел к ней… до самого того дня, когда мне всё открылось с неумолимою ясностью, я любил ее. Знаешь, бывают такие утра осенью, необычайно стеклянные… воздух так прозрачен и холоден, и всё так четко видно… И вот я проснулся и вижу, что Мари для меня – ничто, ничего не составляет, что я совершенно её не люблю. Хотя такие случаи бывали и прежде, но они всегда меня удивляли… Так и теперь. Я думал, что я грежу. Тронул себя за руку… нет, не сплю. Стараюсь вызвать в памяти образ Мари, – ничего не получается. Получается Марья Петровна Вихорева, не больше, чужая, даже не привлекательная для меня женщина. Надеваю пальто, выхожу. Ты помнишь, какой чудный день был в среду? Только дошел до угла Морской и Невского… она в моторе. Кивает, улыбается, останавливает экипаж… Чужая, совсем чужая. Я подхожу. Она начинает: «Куда же вы пропали!» Я отвечаю тихо по-французски: «Я вас не люблю больше! вы мне чужая». Ока лепечет: «Но за что? за что?» Я пожимаю плечами, вынимаю пачку её писем (всегда со мною) и передаю ей с поклоном… Она восклицает: «А, а я!» рыданья не дают ей окончить. Машет рукою. Мотор исчезает. Я свободен.
Локтев умолк. Казалось, оба друга были раздавлены рассказом. Наконец, Ландышев дрожащим голосом произнес:
– Знаешь, ты – велик! и мне кажется, что и я уже не люблю Марьи Львовны.
Но хотя Николай Семенович и признался, будто несколько изменились его отношения к г же Слатиной, ему казалось, что для полного подтверждения необходимо проснуться в ясное утро (именно, проснуться в ясное утро) освобожденным от любви. Так как, к несчастью, ближайшие утра были все темные и даже дождливые, то он решил, что, пожалуй, уже не стоит ждать ясной погоды и можно переменить свои чувства и в сумрачную.