Вообще, развязка романа не так удавалась, как завязка. Напрасно Николай Семенович каждый день дежурил на углу Невского и Морской, – Марья Львовна не показывалась ни в автомобиле, ни в каком другом экипаже. И то сказать, она ведь не читала записной книжки Ландышева, где по параграфам были занесены все советы, изучения, поступки и объяснения его идеала, Коли Локтева. Там было сказано, что Мари должна проследовать в моторе мимо угла Невского и Морокой, но Марье Львовне всё это было неизвестно, так что с её стороны вполне простительно не исполнить некоторых предписаний из Ландышевской записной книжки.
Был сильный дождь и грязь, когда, наконец, Николай Семенович заметил под опущенным верхом одной из пролеток, проезжавших мимо Гостиного двора, кудлатую голову Слатиной. Он так быстро бросился к экипажу, что, поскользнувшись на мокрых торцах, упал и едва не был раздавлен несущимся мотором. Как он ни испугался, он помнил крик узнавшей его Марьи Львовны, её испуганное лицо и растерянные жесты. Шляпа, откатившаяся под колеса, погибла безнадежно, колено болело, – и вообще всё выходило, как на смех, Слатина втащила его к себе на пролетку, грязного, без шляпы, злого и испуганного.
– Вы не ушиблись?
Вдруг Коля по-французски залепетал.
– Я вас не люблю больше!
– Что? у вас жар! я отвезу вас домой.
– Вы мне чужая.
– Хорошо, хорошо. Об этом после.
Ландышев достал из кармана письма, записную книжку, паспорт и всё вручил испуганной Марье Львовне.
Она приняла всё это, будто не желая противоречить сейчас на улице, но на следующее утро Ландышев получил обратно паспорт и книжку с записочкой.
– Я была нескромна и пробежала вашу книжку, думая что, может быть, в ней найду некоторое объяснение вашим странным поступкам. Я не ошиблась, но вы забыли один параграф, довольно важный, а именно, что не всегда то, что подходит одному, так же подходит и другому. И мне жалко, что при вашем добро. м характере и сердце вы разыгрываете, в сущности, пустую и смешную роль!
Неразлучимый Модест
Почему-то кучер повернул на Надеждинскую. Впрочем, на Воскресенскую набережную, где жили Петровы, и так можно было проехать. Васса Петровна машинально обратила внимание, как темно на этой улице Она никогда не понимала, почему в Петрограде вдруг устроили кромешную тьму, будто по просьбе убийц и грабителей, да как-то и не замечала, что фонари горят через десять. Васса Петровна, вообще, мало что замечала, вот уже три (да, именно, три это началось еще в ноябре) месяца. Она, как и прежде, рано вставала, одевалась, завтракала, обедала, выслушивала отчеты старшего приказчика, проверяла домашние и магазинные счета, следила даже иногда за пасьянсами тети Веры или за сплетнями и жалобами Пиамы Васильевны, но ничего не замечала. Не замечала лиц, домов, погоды, думая все об одном. Только въехавши на Надеждинскую, она вдруг заметила и печально очувствовала, какая темная и унылая эта улица вечером.
– Вот мне бы подходило теперь здесь жить, – промелькнуло в голове Вассы Петровны, но она сейчас же добавила про себя
– Впрочем, у нас и на Воскресенской достаточно уныло.
Она оглянулась, словно удивляясь, как это она вдруг все видит: и редкие фонари, и мокрую мостовую, и звезды между быстро бегущими облаками. Она даже заметила два широких конуса света, приближавшихся сзади и вдали расползавшихся по скучным домам. В детстве такой свет бывал от волшебных фонарей, теперь бывает в кинематографах. Верно, едет мотор. Он проехал шумно и быстро, освещенный внутри. Позади красный фонарь, запасная шина, вроде спасательного круга, и номер – 457. Почему-то сердце упало у Вассы Петровны. Она только сейчас сообразила, что в освещенной кожаной карете сидел Модест Несторович: она не могла ошибиться. И потом, иначе, зачем бы так падало сердце? Нужно его догнать!
– Василий, живей, голубчик! – обратилась она к кучеру, про себя твердя без всякого смысла: «457, 457, 457. На что делится это число? Ни на два, ни на три, ни на пять, даже на семнадцать не делится. Может быть, на девятнадцать? Скучно думать!»
Мотор замедляет ход, останавливается. Так вот это где!
Кучер Петровой остановился напротив.
Васса Петровна не была уверена, действительно ли Деболин, Модест Несторович, был тот высокий господин, который вошел в освещенный подъезд.