Но зачем же тогда так падало сердце!
Она подождала, пока господин поднялся, и сама направилась к той же двери.
Вестибюль был грязноват, но с претензией на парадность. Вдоль красных стен белели статуи Флоры и Помоны под белым карнизом. Старичок швейцар уже успел взяться за газету.
– Модест Несторович Деболин еще не уезжали? – храбро спросила Васса Петровна, хотя в глубине души боялась, сама не зная чего. Старик посмотрел на нее через очки, не вставая, и просто ответил.
– Нет, они еще в девятом номере. Только перед вами приехали. Прикажете поднять?
– В девятом номере, вы говорите?
– Да, у г-жи Жадынской, Елизаветы Николаевны.
– Благодарствуй! нет, я не буду подыматься.
– Передать что прикажете?
Кажется, швейцар смутно понимал, что проговорился, но Васса Петровка сунула ему два рубля и задумчиво сказала:
– Нет. Передавать ничего не надо. Даже прошу вас не говорить ни Модесту Несторовичу, ни г-же Жадынской, что я заезжала. Завтра я их увижу и переговорю.
– Слушаюсь.
Увидя собственный выезд, швейцар еще больше смутился, долго стоял на тротуаре без шапки; вернувшись, взял было снова вверх ногами газету, но, тотчас ее отложив, побрел в свою подвальную каморку, где пылал строй разноцветных лампадок.
Кучер Василий понял без слов по виду, с которым хозяйка села в экипаж, что теперь надо гнать вовсю: когда Васса Петровна бывала в задумчивости, она любила быструю езду, будто последняя несколько разгоняла ее невеселые мысли. А в последнее время всё чаще и чаще приходилось гонять лошадей.
– Жалкий человек! – почти вслух произнесла Васса Петровна, но мечты, мимо воли, несли ее к этому жалкому человеку и даже не к первым месяцам их любви (так давно), а к последним неделям, тяжелым и унизительным. Как она валялась в ногах там, у него на холостой квартире! ужасно! и все-таки он не смягчился, не открылся и не остался. Хоть бы вспомнил, что она, собственно говоря, и обмеблировала эту квартиру. Положим, он потом ей выплатил стоимость, когда получил место, но тогда-то он ничего не имел, да и местом обязан ей же. Теперь, конечно, она не нужна ему больше, – г-жа Жадынская милее. Жадынская! полька какая-нибудь. Васса Петровна гнала от себя недобрые, позорные мысли и сжимала виски тонкими, но крупными ладонями, а кучер косился на барыню и все сильней стегал фетюков.
А года три тому назад, когда Модесту Несторовичу шел двадцать четвертый год, а Вассе Петровне, только что овдовевшей, едва минуло двадцать восемь, – было совсем не так. Тогда Василию не приходилось хлестать лошадей, чтобы мчать барыню, сжимавшую ладонями бьющиеся виски. Тогда медленно катались вдвоем или с тетей Верой на острова, или ездили в театр. Васса Петровна не долго носила траур, родные пробовали было на это ворчать, но молодую вдову взяла под защиту та же тетя Вера. Вера Прокофьевна не была купчихой из Островского; воспитанная в семидесятых годах, она была заражена некоторым свободомыслием, любовью к труду и легким атеизмом. Любила спорить, курила и одевалась полукурсисткой. Но Васса Петровна верила больше крови, чем воспитанию, и со дня на день ждала, что тетя Вера скинет свой квакерский мундир, переселится на антресоли, затеплит все лампадки и созовет старух, монахов и странников.
– Я сама такая! – оправдывалась молодая Петрова: – ведь совсем дама, если хотите, даже европейская дама, везде бывала, все видела, три языка знаю, могу понимать современное искусство, а случись что – вспомню свою кровь и кость – и работницей буду, и за прилавок стану, и с обозом поеду, и в монастыре дело найду. Я это очень чувствую. Еще вот я чувствую, что я как будто покорна и покладиста, а самодур во мне сидит, и еще какой, – самый фантастический!
Тетя Вера молча слушала, раскладывая пасьянс и попыхивая папиросочкой «Бабочка».
А Васса Петровна, правда могла показаться не то, что покорной, но какой-то равнодушной и слишком рассудительной. Можно было подумать, что по расчету выходила она замуж, соединяя свой капитал с капиталом мужа, что жила она с покойным Николаем Константиновичем как во сне: ласково, покорно и равнодушно. Муж ее был апатичный и болезненный молодой человек, который не предъявлял к ней особенных требований и через два года умер. Детей у них не было, родные огорчались этим, но не особенно удивлялись, так как, вообще, в семействе Петровых дети рождались редко. Вот тут и появился Модест Несторович Деболин; он был еще студентом, познакомились с ним, кажется, на даче, как соседи, – ничего романического. Васса Петровна не обращала особенного внимание на нового знакомого, считая его за мальчика, и интересуясь его судьбою почти по родственному. Ей даже не приходило в голову, что тот может влюбиться в нее. Это было незадолго до смерти мужа; Васса Петровна проверяла какие-то счета (уж и тогда почти все дела вела она). Деболин в стороне читал книгу. Была весна и, несмотря на шестой час вечера, солнце ясно освещало довольно просторную, но невысокую комнату. Когда Васса Петровна оторвала глаза от разграфленых страниц и случайно взглянула на Модеста, она увидела, что тот опустил книгу на колени и странно пристально на нее, Вассу Петровну, смотрит.