– Вот тут они целовались, тут он признавался в любви, здесь, может быть, вспоминал о ней, у этих окон они стояли обнявшись и смотрели на зажигающиеся фонари…
– Нельзя ли мне увидеть барыню? – вдруг опросила Петрова.
– Барыня дома… – неопределенно ответила девушка и вышла, зажегши зачем-то свет. Впрочем, в комнате были уже густые сумерки. В зеркале Васса Петровна отражалась толще и ниже ростом, под вуалью лицо казалось темным и воспаленным.
– Вы желаете переговорить о цене?
В комнату быстро вошла Елизавета Николаевна Жадынская. Она, действительно, была мала ростом и очень худа, но руки не торчали спичками, как уверяла Пиама Васильевна, наоборот, были очень гибки и красивы. Всего же замечательнее были ее глаза: они были огромны и все время горели каким-то неугасаемым огнем, то страстным, то печальным, то гневным, то веселым, то смелым. Казалось, эта женщина должна была быть непрестанно одушевлена пафосом, разнообразным и увлекательным. Теперь она, повидимому, не замечала внимания, с которым рассматривала ее незнакомая дама, и как-то застенчиво и откровенно лепетала:
– Я, право, не знаю… я ведь не из нужды… Просто, это зеркало не нравится моему… мужу (она выговорила довольно храбро, хотя и покраснела), у него бывают причуды… А мне все равно, хотя я суеверна, и мне жалко… это смешно, конечно… знаете? по-моему в зеркалах остаются наши частицы… а в этом так часто отражались мы вдвоем, что в нем, безусловно, останется что-то от нашей любви.
– Вы правы! – хриплым голосом прервала ее Васса Петровна. В эту же минуту раздался громкий звонок. Гостья поднялась, почему-то вдруг заторопившись, словно испуганная:
– Простите, к вам кто-то идет! Может быть, по делу или ваш супруг.
Жадынская с удивлением глядела на волнение своей посетительницы.
– Как же с зеркалом? Вы берете его?
– Не знаю, право, я вам напишу!
Почему-то Вассе Петровне стало ясно, что еще одной надеждой на возвращение Деболина стало меньше.
Васса Петровна почти никогда не заходила в комнату Пиамы Васильевны, разве по большой какой надобности; поэтому ее появление сделало некоторый переполох: вскочили со обоих мест горничная и кухарка, тетя Вера стала усиленно протирать очки, куда-то скрылись, словно в сундук провалились, два приказчика и буфетчик, – лишь одна Пиама, сидевшая спиною к двери, продолжала, очевидно, близкий к окончанию рассказ:
– …И вот он, милые мои, затосковал, затосковал, места себе нигде не мог найти, и, наконец, прислал письмо, что, мол, так-то и так-то, жит без тебя не могу и к Пасхе вернусь…
– Кто это затосковал и к Пасхе вернулся? – строго спросила хозяйка.
Пиама Васильевна не очень смутилась, наоборот, с видимой охотой ответила:
– Муж моей крестницы дурил, так она его вернула.
– Как же она его вернула?
– Очень просто. Простонародное еще средство.
– Ну?
– Сорокоуст за упокой его души сказала.
– По живом?
– По живом. По живом-то и служат, чтобы, значит, душенька его стосковалась.
– Какие глупости!
– Вот и я говорю, что глупости, дикое суеверие! – отозвалась тетя Вера, снова надев очки.
– Уж этого я не знаю, а что помогло, так это, наверное, знаю! – торжествующе заключила Пиама. Васса Петровна сказала только, обращаясь к горничной:
– Катя, закройте у меня в спальне трубу и не забудьте послать за техником – звонки опять испортились.
Модест Несторович был для нее теперь, после посещения Жадынской, как мертвый, и вместе с тем никогда, может быть, она его так не любила! Она соображала, что его не вернуть, а сердце все надеялось, все желало невозможного.
Васса Петровна очень редко бывала в церкви, только на Пасху, на Страстной да на свои именины. Она пошла через весь город куда-то в Коломну, чтобы ее не узнали случайно. Обедня подходила уже к концу. Петрова переговорила со сторожем и с мужчиной у свечного ящика, заплатила деньги…
Батюшка уже переоблачился и начинал возглас. Осталось – старушки четыре с зажженными свечами.
«Боже мой! что я делаю? что я делаю?» – вертелось в голове у Петровой.
Всякий раз, как она слышала: «раба Божьего Модеста», – будто кто ударял ее в лицо. Она сама не замечала, как у нее текли слезы и смочили края вуалетки.
Священник утешал ее после панихиды, спрашивал, близкого ли родственника она потеряла. Она отвечала отрывисто и сердито:
– Да, батюшка.
– Отца, супруга, может быть?
– Сына, батюшка.
– Младенец еще?
– Взрослый, батюшка.
– Вы сами – вдова?
– Вдова, батюшка.
– Вторично в брак не собираетесь?