Васса Петровна поднялась с дивана, вся розовая и улыбающаяся, будто ее палил огонь; поднялась и Елизавета Николаевна.
– Все это может быть, но я могу вам не поверить. Я бы хотела слышать это от самого Модеста Несторовича.
– И услышите!
– Может быть, его здесь нет, вы вызвали меня только, чтобы издеваться надо мной?
– Нет, он здесь и все подтвердит вам.
– Странно!
– Идемте, милая, не волнуйтесь, – покровительственно сказала Васса Петровна и, взяв соперницу за руку, повела ее к двери. Остановившись, она поцеловала Жадынскую и еще раз повторила:
– Не волнуйтесь.
Но они не успели открыть двери, как последнюю распахнула тетя Вера.
– Васса, Васса!.. Модест Несторович… Какое несчастье!..
Она не докончила.
Васса Петровна, не выпуская руки Жадынской, зашептала:
– Неразлучимо мой! не-раз-лу-чи-мо!
Не-раз-лу-чи-мо!
Портрет с последствиями
Как и следовало ожидать, «женщина с зонтиком» обратила на себя внимание почти всех. Кто интересовался, почему картина, изображавшая даму, сидевшую за небольшим столом и поднявшую рюмку красного вина на свет, называется «женщина с зонтиком», – и тщетно искал этого предмета на полотне. Кто восхищался нежными тонами ткани, лица, освещенного снизу, и красным звездистым отблескам света через вино на прозрачной руке. Кто высказывал свое мнение о красоте изображаемой дамы и делал догадки о её происхождении, национальности и характере. Её отношения к художнику тоже не мало занимали праздное воображение зрителей. Кто она: жена, любовница, случайная модель, пожелавшая остаться неузнанной, или профессиональная натурщица? Это было трудно прочесть в чувственных и несколько надменных чертах высокой брюнетки, с низким лбом, прикрытым, к тому же, длинной челкой.
Конечно, название могло бы легко счесться не за вызов (для этого было слишком незначительно), а за некоторую шалость, за желание подразнить публику. В углу картины, впрочем, был виден кусочек закрытого зонтика цвета «винной гущи», и, от цвета ли материи, от названия ли картины, хотелось видеть раскрытым этот зонтик за спиною дамы, чтобы он тоже наложил тяжелый красноватый оттенок на сидящую, вроде того, что вино бросало на её тонкую руку, – так что, пожалуй, художник имел некоторое основание так ее отметить в каталоге.
На самом деле эта дама не была ни натурщицей, ни эксцентричной заказчицей, ни женой и ни любовницей Дмитрия Петровича Рындина, – она была женщиной, которую он любил. Она! была из порядочного семейства, и если никому не была известна, то только потому, что долгое время, почти с детства, жила за границей. Он был еще начинающим художником и писал этюды в Швеции, там они и познакомились, и Феофания Яковлевна Быстрова увидела в его набросках то, чего не видели другие и чего не вполне сознавал даже он сам. Она будто открыла глаза художнику на всю значительность и остроту его таланта. С того и началась их дружба. Мать Феофании или Фанни, как ее называли, редко выходила из дому, будучи всё время больной и словно официально взяв на себя к тому же роль «несчастной женщины»; художник и барышня Быстрова, в качестве иностранцев, пользовались большой свободой, – так что никто не удивлялся, встречая их всегда вместе, будь то в маленьком зале провинциального курорта, или на берегу моря, или в лесу, где Дмитрий Петрович сидел за мольбертом, а Фанни поодаль лежала на пледе с книжкой в руке, иногда читая, иногда смотря на высокие облака сквозь пушистые ветки.
Меж ними велись долгия и разнообразные беседы, но не было сказано слова «люблю». Дмитрий Петрович знал это без слов и почему-то думал, что он сам также не безразличен для Фанни. И вот что странно: несмотря на то, что всё это (ну, этот роман, если хотите) происходил летом, Рындину казалось, что стоит ясная, морозная зима. Иногда: это впечатление было так сильно и ощутительно, что ему требовалось усилие вода, чтобы не предложит, например, своей спутнице побегать на лыжах. Вероятно, в лице, голосе, манерах девушки было что-нибудь, что напоминало зимний ясный день с солнцем, обещающим близкую золотую капель.
Однажды, Рындин был, как всегда, у Быстровых и собирался идти на этюды, как вдруг увидел через широкое окно в мелких клетках, что всё небо с моря растушевано большой рваной тучей.
– Пойдет дождь, пожалуй! – сказал он задумчиво.
– Если пойдет дождь, это будет надолго! – ответила стоявшая у того же окна Фанни.
Дмитрию Петровичу вдруг показалось, что она говорит совсем не о дожде и что девушка это знает. Так что он имел в виду совсем не погоду, когда продолжал: