Лора обхватила одну руку другой, словно защищая что-то нежное и хрупкое.
– Но они – такие хорошенькие, такие безобидные…
– Вот как? – Ворон слегка склонил голову набок. – Значит, курица – враг народа номер один?
– Но это ведь не одно и то же. Ведь это вовсе не одно и то же.
– Черт возьми, это так! Никто никогда не говорит: «Смотрите, весна пришла. Я только что видел первую курицу». А слыхали вы когда-нибудь песню о том, как красногрудая курица прыг-прыг-прыг – прыгает по дорожке? О дьявол, да если вы половину того, что говорите о малиновке, будете говорить о такой милой птичке, как сарыч, она станет национальной птицей года, – голос его понизился до нормального тона. – Люди поощряют самых что ни на есть проклятущих птиц. Вы видите, как малиновка убивает червя, и тут же – «Держись, красногрудая! Помощь идет! Подожди, вот я достану мою старую армейскую винтовку, и мы поборемся с этим чудовищем! Я и ты, птичка! Плечом к плечу! До самой смерти!» Но вот вы видите сову, завтракающую полевой мышью, и тут же образуете Комитет, чтобы устроить марш на Вашингтон, и заставить их там принять закон, гласящий, что отныне совы могут есть только капусту и яблочные пироги. А теперь возьмём червей. Хорошо, они не интеллектуалы, но они тяжело работают. Средний червяк – это славный маленький парнишка, что-то вроде крохотного бизнесмена. Он тихий, он улучшает почву, он никому не мешает, он ведёт добрую унылую жизнь, и этого беднягу – три шанса против одного – нацепляет на крючок какой-нибудь ребятёнок, если только не съедает малиновка. И это считается правильным, потому что червяк скользкий и не умеет петь. Но ребятёнок стреляет в малиновку из рогатки, и сорок лет спустя пишет в автобиографии, как не понимал до того случая, что такое смерть. Или возьмите белок, – глаза его вспыхнули. – Вот что я думаю об охоте на белок…
– Но ты и сам ешь червей, – напомнила ему Лора.
– Конечно. Но я, по крайней мере, не зову фотографов.
В этот момент до них добрел Майкл, и мистер Ребек внезапно осознал несопоставимость его шага и Лориного. Лора двигалась, как головка одуванчика в день, когда то и дело веет ветерок и едва ли касалась земли. А если и касалась, это казалось случайным, не имеющим значения, ибо она не оставляла следов даже на самой мягкой почве, и камешки не отскакивали из-под её ног. И стояла ли она на земле или на древесном сучке или на крохотном шипе розы, она воспринималась отдельно от земли, ветки или колючки.
«Ну, а Майкл, – подумал мистер Ребек. – Нет, Майкл ходит медленно, потому что поглощен воспоминаниями о том, как себя чувствуют при ходьбе. Он должен проложить дорогу, по которой идёт, и для него нет ничего приятного в осознании, что с каждым его шагом дорога уходит назад. Он ступает тяжело, ударяя ногами о землю и надеясь ощутить боль, которая возникает, если шагать так, словно наступаешь на горящую сигару. Но боли нет, и Майкл не оставляет следа, который показал бы, где он прошёл». Вслух он сказал:
– Доброе утро, Майкл.
– Э… – сказал Майкл. Он увидел Лору. – Привет, Лора.
– Привет, – наблюдая за его приближением, она планировала добавить что-нибудь вроде «Все ещё успешно борешься?», но увидела, как он ступает, увидела, с каким отчаянием цепляется за реальность, и как отчаяние это заставляет его выглядеть ещё менее реальным – образ, навязывающий себя миру, – и она промолчала. «Что же могла означать для него жизнь, – подумала она, – что он так за неё держится?» Она ощутила некоторую ревность.
– Эй, Морган!
Майкл поспешно повернулся к Ворону.
– Да?
– Я, знаешь ли, должен тебе кое-что сказать, – сообщил Ворон. – Суд над твоей старушкой назначен на восьмое августа.
Пожалуй, Майклово сердце пропустило бы удар, или застучало бы, как барабан, или помчалось бы, словно бегун на дистанцию в милю, или проделало бы любую другую вещь из тех, что проделывают сердца – да вот только у Майкла сердца не было, и даже последнего грязного уголька не осталось, и никогда ничего не будет снова.
– Над моей старушкой? – переспросил он медленно и несколько глупо.
– Над Сандрой, – чтобы у кого-нибудь не отвисла челюсть, ему понадобилось бы больше самообладания, чем было у мистера Ребека. – Над твоей женой, Майкл.
– Да я и сам знаю, над кем! – закричал на него Майкл. Он и не знал, что сердит, пока не ответил, и он вовсе не собирался так громко кричать. Но все они глядели на него.
– Помню, – сказал он. – Так что же с ней?
– Я просмотрел парочку газет, – сказал Ворон, – и там на первой странице – она. Выглядит несколько встревоженной.
Майкл подумал о Сандре. Он не вспоминал её примерно с неделю. То есть, вспоминал частенько, но как-то так, как думают о больном зубе: он, конечно, всё болит, и здоровые зубы с ним вместе, но можно жить и принимать всё как есть во всех других отношениях день за днем – главное, стараться не трогать его языком. А язык можно натренировать, как сердце и сфинктер. Требуется только сила воли и побольше свободного времени.
– Я даже и не знал, что её арестовали, – сказал он Ворону.
– Я бы тебе раньше сказал, да больно редко читаю газеты. И то все чаще спортивный раздел. Ей предъявили обвинение по всей форме после того, как тебя похоронили, и, вероятно, с тех пор об этом пишут на первой полосе.
Лора, слегка нахмурившись, перевела взгляд с одного на другого.
– Не думаю, что я что-то понимаю.
Ворон наградил её быстрым взглядом золотых глаз.
– Не расстраивайся. Никто не расстроен.
– Но за что судят жену Майкла? – не отставала Лора. – Что она натворила?
– Да отравила меня, к черту, – быстро сообщил Майкл. Он и не взглянул на Лору. – Я же тебе рассказывал.
– Нет, – возразила она. – Не рассказывал.
– Конечно же, рассказывал. А не то, как ты думаешь, почему я сюда попал? Объелся что ли? Я тебе точно рассказывал, просто ты забыла, – он обратился к Ворону. – И всё это время она была в тюрьме?
– Гм-м. Убийц первого разряда на поруки не отпускают.
– Сандра в тюрьме, – сказал Майкл, пробуя слова на слух. – Странно звучит. Она не собирается признать себя виновной, чтобы тут же с этим покончить?
– Невозможно, -сказал Ворон. – Это – не для убийц первого разряда. Ей надо не признавать вины, или они не будут играть. Здесь есть свои правила, знаешь ли, как и во всём.
– Невиновна! – Майкл уставился на птицу. – И это она собирается сказать суду?
Ворон заскреб когтями землю.
– Я не юрист. Я просто прочел парочку газеток.
– А, но ведь она не сумеет выпутаться, – теперь Майкл завёлся. – Она меня отравила основательно, как подобает.
– Ну, фараоны так и думают, -сказал Ворон. – И большинство репортёров тоже. Я принесу тебе завтра газету. Постараюсь отыскать по-настоящему приличное издание.
Майкл, казалось, не слушал его.
– Что же она может заявить? Несчастный случай? Это у неё явно не пройдёт. Они захотят узнать, где она раздобыла яд и как подсыпала его мне в стакан.
– Они нашли яд у неё на туалетном столике или где-то там ещё, – сказал ему Ворон. – Она уверяет, что ничего об этом не знает, что она его не покупала и вообще не знала, что он имеется дома.
– Жизнь полна сюрпризов.
– Сам знаешь, – Ворон почесал клювом зудящую ногу. – И всё же она не собирается заявлять, что это несчастный случай. Не для печати.
– А что же тогда? Промысел Божий?
– Нет, – Ворон бросился ещё на одного кузнечика и оглушил его, ударив оземь. На то, чтобы пожрать добычу, у него ушло недопустимо много времени, и Майкл потерял терпение.
– Ну, так что же тогда?
Ворон покончил с кузнечиком и сказал:
– Самоубийство.
Затем начал охотиться в траве за новыми насекомыми, потому что кузнечики – вроде земляных орехов, одним не насытишься.
ГЛАВА 7
Все глядели на Майкла: мистер Ребек, Лора и Ворон. Все глядели на него. Он почувствовал себя, как если бы сострил, а они упустили самое главное, и теперь все подались в его сторону, ожидая кульминации, той наиблистательнейшей кульминации, которая имеется только в отличных шутках. Или как если бы кто-то спросил: «Как поживаешь?», а механическое устройство, которое всегда отвечало за него на этот вопрос, заржавело и сломалось, и он никогда уже не сможет отвечать на дежурные вопросы, как на них отвечают другие. Он надеялся, что мистер Ребек что-нибудь скажет, но тут же подумал, что лучше бы самому заговорить с Вороном, пока мистер Ребек ничего не сказал. И вот Майкл медленно покачал головой, чтобы показать, что изумлён. Более чем изумлен. И спросил Ворона: