Верзила пожал плечами:
– Да то и означает, что женщины прямо удивительны. Никогда не было дерева без тени, дома без пыли по углам и женщины, которая рано или поздно кого-нибудь не полюбила бы. Рано или поздно. А ещё она означает, что мужчины – сукины дети. Как только кто его полюбит – он удирает. Не доверяйте сукиным детям.
– Простая народная мудрость, – сказал Майкл, – доставшаяся нам ещё от майя. Закрой глаза, дорогая, и подумай об Англии.
– Песенок, вроде этой – много, – сказала Лора. – И все – с точки зрения женщины. В них говорится: никогда не доверяй мужчинам, остерегайся влюбленных, любой мужчина тебя бросит, а тот, кто верен – просто умирает, прежде чем соберётся оставить тебя.
– Существует ничуть не меньше песен, выражающих мужскую позицию, – вмешался Майкл. – Только их не поют. Они не забавны и не красивы. А песни о любви, как и люди, должны быть либо такими, либо эдакими. Поэтому никто не исполняет их на концертах в Таун-Холле. Но каждый мужчина знает хотя бы несколько.
– Спой какую-нибудь, – вызывающе предложила Лора, – спой прямо сейчас.
– Надо быть в скверном настроении, чтобы такое петь, – ответил Майкл, – а я, скорее, настроен дружелюбно. Их также надо петь, когда нет настроения петь, а мне что-то больно петь хочется. Я спою, если ты настаиваешь, но я прошу тебя понять, какие тут существуют препятствия.
– А можно и я с вами спою? – спросил мистер Ребек. – Я по-настоящему петь не умею, но хотелось бы.
Все трое воззрились на него, и в глазах их он прочел смесь замешательства и насмешки.
«Как глупо, – подумал он. – Зачем я это сказал? До чего охота переиграть».
Майкл заговорил первый.
– Конечно. А ты думаешь, что надо спрашивать? – он обернулся к Кампосу. – Научи его петь «El Monigote», [ 12 ] там, где о кукле. Этому он за пять минут выучится.
Но Лора негромко сказала:
– Нет, научи нас чему-нибудь новенькому. Чему-то такому, чего никто из нас не знает. Это – лучший способ учить песни.
– Я по-настоящему не умею петь, – сказал мистер Ребек, но Кампос его оборвал.
– Я знаю одну колыбельную, – сказал он. – Её детишкам поют. Хотите выучить? – трое остальных кивнули. – Она чертовски проста, – продолжал Кампос. – Примерно так, – он запел, слова возникали где-то в самой глубине его горла, и он все смотрел на дорогу, выводя мелодию:
– Я, кажется, расслышал слово «койот», – сказал Майкл. – Откуда койот в колыбельной?
– Да оттуда же, откуда и бука. Вот что это означает: Спи, малыш, мне надо постирать твою одёжку и раздобыть что-нибудь поесть. Спи, малыш, мой мальчик с головкой-тыквой, а если не будешь спать – тебя койот съест.
– О, прелестно, – сказал Майкл. – На Кубе знают, как воспитывать детей. Их там не морочат.
Кампос не обратил на него внимания.
– Ну, а дальше так:
Мистер Ребек начал осторожно подпевать, присоединившись к Майклу и Лоре, Он опасался, что вообще петь не сможет, а когда услыхал первые звуки нового голоса в припеве, так испугался, что на мгновение умолк. Он знал, что голос его высох и заржавел от долгого бездействия, но обнаружилось, что петь ему и почти что физически больно. Его горло словно наполнилось опилками, которые было не проглотить. Губы онемели и запеклись.
Не прерывая пения, Кампос потянулся и всунул в руку мистера Ребека последнюю бутылку рома. Мистер Ребек отхлебнул и почувствовал, что рушится терновая изгородь в горле, и песня проходит через неё. Он ещё раз отхлебнул, чтобы смыть последние тернии, вернул бутылку Кампосу и снова подхватил:
Когда припев закончился, он запел его снова. Один. Голос его, громкий и радостный, то вдруг терял мелодию, то снова набредал на неё невзначай, меняя ключ там, где ему не дотянуться было до верхних нот. Лора и Майкл улыбались друг другу, и он был уверен, что они над ним смеются. «Я валяю перед ними дурака, – подумал он. – Но я родился для того, чтобы валять дурака, и взял себе слишком долгий отпуск. Пора бы за дело. Конечно, они смеются, я бы и сам смеялся, если бы не пел».
Но он подумал также: «Спи, малыш. Спи, мой мальчик с головкой-тыквой…» – и пропел ничего не значащие для него слоги, закрыв глаза, потому что опасался, что остановится, если увидит, как они смеются.
Затем к нему присоединился Майкл. Майкл пел негромко и рассеянно, не глядя ни на мистера Ребека, ни на кого другого. Они закончили вместе:
Пропев последний звук, Майкл остановился, но мистер Ребек тянул эту ноту настолько долго, насколько мог, пока не иссякло дыхание, и не пришлось замолчать.
Чёрное перо упало в неясном свете, и во тьме над головой раздалось брезгливое фырканье. Затем Ворон шлепнулся в центр круга, яростно хлопая крыльями, словно воздушный поток вдруг взял да и уронил его. Восстановив равновесие, птица, моргая, оглядела всех четверых и спросила:
– Что это за чертовщина? Групповая терапия?
Майкл пришел в себя первым. И указал на перышко в траве.
– Ты, кажется, что-то уронил.
Ворон уныло покосился на оброненное перо.
– Я паршиво приземляюсь, – сказал он. – Я ни разу в жизни не совершил приличную посадку.
– Колибри хорошо приземляются, – сказал Майкл. – Словно вертолеты.
– Колибри несравненны, – согласился Ворон. – Видели бы вы меня, когда я обнаружил, что из меня никогда не выйдет колибри. Я рыдал, как младенец. Чёрт возьми, сказать такое ребенку.
– Что ты тут делаешь так поздно? – спросил его мистер Ребек, – сейчас, должно быть, часа четыре утра.
– Я рано встал. А вы поздно засиделись. Всё равно, для того, чтобы спать, слишком жарко. Я летал в окрестностях и услыхал, что здесь веселье. Вы что-нибудь празднуете?
– Нет, – сказал мистер Ребек, – просто нам всё равно не спится.
Ворон поднял голову и оглядел Кампоса.
– А этого я откуда-то знаю.
– Кампос, – представился верзила. – Я – ужасный сторож.
– Угу, – сказал Ворон. – Я тебя вспомнил. Я как-то втихаря проехался на твоём грузовике.
Кампос пожал плечами:
– Катайся, сколько хочешь. А грузовик – не мой. Он принадлежит городу.
– Разумная позиция, – заметил Ворон.
– Он видит Майкла и Лору, – сообщил Ворону мистер Ребек. – Как и я.
Ворон перевел глаза с Кампоса на мистера Ребека и обратно.
– Похоже. У вас обоих – тот же придурковатый взгляд.
– Что именно за взгляд? – спросила Лора.
– Половина здесь, половина – там, – ответил Ворон. – Половина в себя, половина – в мир. Придурковатый взгляд, я узнаю его, когда вижу, – он повернулся к Майклу. – Последние новости и прогноз погоды. Твоя старушка – куда больше в беде, чем кто угодно на свете.
– Сандра, – сказал Майкл. Он быстро выпрямился. – Что случилось?
Лора не шелохнулась, но мистер Ребек подумал, что она сделалась чуть прозрачней, чуть менее видимой. Он попытался встретиться с ней взглядом, но она на него не смотрела.
– Фараоны нашли на полу кусочек бумаги, – сказал Ворон. – Маленький клочок бумаги, свернутый фунтиком. И в нём – гранулы яда. И теперь вокруг этого устраивают огромную шумиху.
– И на бумаге – отпечатки её пальцев? – спросил Майкл.
Мистер Ребек подумал, что Майкл выглядит голодным и несколько усталым.
– Никаких отпечатков, – ответил Ворон. – Они полагают, что она держала сверточек в платке, когда им воспользовалась, и потеряла эту дрянь, прежде чем успела сжечь. Это – обрывок листа для пишущих машинок. И теперь они пытаются найти сам лист.
Майкл медленно откинулся назад.
– Вот, значит, как. Так и должно было выйти. Вот и всё.
– Майкл, – тихо сказала Лора. – Перестань. Забудь это. Теперь это ничего не значит.
Голос Майкла был гневным и раздраженным:
– Для меня это кое-что значит. Она пытается доказать, будто я совершил самоубийство. Если они ей поверят, они притопают сюда со своими лопатами, выроют меня и похоронят где-нибудь в другом месте. С другими самоубийцами. Тебе бы это понравилось? Ты бы хотела, чтобы это случилось?