– Так пусть он удалится спокойно и тихо, – закончил Майкл, но под конец брезгливо растянул слова. Мистер Ребек вежливо рассмеялся, и Майкл окинул его хмурым взглядом, но вдруг и сам начал смеяться икающим, частым, как пулемётная очередь, смешком, а когда остановился – потёр руками глаза. Но слёз не было, утирать оказалось нечего, и Майкл спокойно посмотрел на мистера Ребека.
– Я не чувствую себя мёртвым, – медленно сказал он. – Разве я изрекал бы по-прежнему эти паршивые афоризмы, будь я мёртв. Я чувствую себя таким же живым, как и все остальные. Таким же, как ты.
– Я – не очень хороший эталон, – мягко возразил мистер Ребек.
– Я не чувствую себя мёртвым, – твердо повторил Майкл. -Я чувствую, что моё тело тянется за мной, словно якорь, – сравнение доставило ему удовольствие. – Да, якорь. Славный удобный якорь, удерживающий меня на земле. Если я мёртв, то каким же образом меня не уносит прочь из этого мира, словно простыню, которую сорвало с верёвки? – он почувствовал сожаление, что Муни, глава Классического факультета, не может сейчас его услышать. Они частенько засиживались вдвоём допоздна: Муни и он.
– Я знаю хорошее сравнение, – задумчиво сказал мистер Ребек. – Разве люди, у которых ампутированы руки или ноги, не говорят постоянно, что они их ощущают? Например, что ампутированная конечность чешется по ночам?
Майкл долгое время молчал.
– Я знаю сравнение получше, – сказал он наконец. – Есть один старый предрассудок. Некоторые люди верят, будто если убить змею днём, её хвост не перестанет биться до захода солнца, – он взглянул на мистера Ребека. – Порядок. Я мёртв. Сколько ещё до захода?
– Ещё далеко, -сказал мистер Ребек. Он присел рядом с Майклом. – Видишь ли, Майкл, ничто не умирает так, чтобы раз – и всё. Тело становится бесчувственным быстро, но душа цепляется за жизнь настолько долго, насколько способна, ибо жизнь – это всё, что ей известно.
– Душа? – Майкл почувствовал себя несколько обеспокоенным. – Так у меня, значит, есть душа?
– Не знаю, как это правильно назвать. Возможно, лучше – воспоминаниями. Жизнь – это великая вещь, и её довольно тяжело забыть. Для мёртвого всё, что было связано с жизнью, становится важным: чиркнуть спичкой, подстричь ногти. И не только твоя собственная жизнь проходит перед тобой, но и чья угодно другая. Ты обнаруживаешь, что жаждешь общества, и какие бы люди ни пришли тебя навестить, ты наблюдаешь за каждым их движением, пытаясь вспомнить, как ты, бывало, проделывал это сам. А когда они покидают тебя, следуешь за ними всю дорогу до ворот, но там останавливаешься, ибо дальше идти не можешь, – он сделал паузу. – Видишь ли, все они имеют основание – эти старые истории о призраках мёртвых, преследующих живых. Но всё это вовсе не так.
Майкл слабо улыбнулся.
– Ты знаешь о смерти больше, чем я.
– Я очень долго здесь прожил, – сказал мистер Ребек. – Смерть – это нечто такое, что надо изучать. Как и жизнь, только не надо торопиться всё узнать, потому что теперь у тебя больше времени.
– И это так и будет? Всегда? То есть, пока что это – совсем как при жизни, только меньше спешки.
Мистер Ребек не стал смеяться.
– Это иначе, – сказал он. – Но, честно говоря, я не могу объяснить тебе так, как, думаю, мог бы, если бы и сам умер. Но только тогда я не захотел бы объяснять, – он увидел, что Майкл растерянно моргает и продолжал. – Вот что я тебе в состоянии сказать: при этом забываешь подробности. Неделю спустя позабудешь немногое: какую музыку любил, в какие игры, бывало, играл – сущие пустяки. Через две недели, как правило, улетучиваются кое-какие вещи поважнее: где ты работал, где учился. Через три недели ты не вспомнишь, кого ты когда-либо любил или ненавидел. А за четвёртую – ну, этого я и словами выразить не могу – в общем, просто забываешь всякие вещи.
– И я всё забуду? – мистер Ребек едва ли смог расслышать голос Майкла. Он кивнул. – Всё? И говорить разучусь? И думать?
– В этом пропадает необходимость, – сказал мистер Ребек. – Как и в том, чтобы дышать. Ты по-настоящему этого не забываешь, просто тебе нет в этом никакой пользы или необходимости, и твои способности атрофируются, как аппендикс. Ты ведь и сейчас не разговариваешь по-настоящему. Да и как ты можешь? Ведь у тебя нет ни гортани, ни голосовых связок, ни диафрагмы. Но ты так привык говорить и так отчаянно хочешь говорить, что я слышу тебя так же отчётливо, как если бы ты мог до сих пор издавать звуки. Никто не заставит тебя перестать говорить, пока ты хочешь, просто через некоторое время ты сам перестаёшь этого хотеть.
– В таком случае, это – Ад, – медленно произнес Майкл. – Это и есть настоящий Ад.
– Забавно, что ты так рассуждаешь, – сказал мистер Ребек. – Я всегда думал об этом, что человек становится как бы немного ангелом. Тебя больше нельзя тронуть, рассердить или задеть. Все маленькие притворства, которые были присущи тебе при жизни, слетают с тебя. Ты становишься чем-то вроде замкнутого круга, у которого нет ни начала, ни конца. Думаю, это самая чистая разновидность существования.
– Как у амёбы, -заметил Майкл. -Они тоже не получают травм.
– Нет, не как у амёбы. Я тебе кое-что покажу. Взгляни-ка, Майкл. Взгляни на солнце.
Майкл поднял глаза и увидел солнце. Оно было красным и разбухшим, так как давно перевалило за полдень, и жар его стал мстительным и безжалостным. Мистер Ребек торопливо моргнул, глядя на светило, и поспешно отвернул голову. Но Майкл смотрел на солнце в упор и видел только сморщенный апельсин, висящий на кривом дереве. Он ощутил, будто жалость и скорбь тронули уголки его рта.
– Видишь? – спросил наконец мистер Ребек, когда Майкл наконец перевёл на него немигающий взгляд.
– Бог, -сказал Майкл.
– Возможно, – сказал мистер Ребек. – Если бы я так долго глядел на солнце, я бы ослеп. А ты в состоянии смотреть на него весь день. Ты можешь наблюдать за тем, как оно движется, если тебя это волнует. Теперь ничто не может тебя ослепить, Майкл, ты будешь видеть куда отчётливей, чем когда-либо при жизни. Теперь никто не сможет тебе солгать, потому что три четверти любой лжи – это желание ей поверить, а у тебя отныне пропадёт желание верить во что-либо. Я тебе здорово завидую, Майкл, – он вздохнул и подбросил на ладони два маленьких камешка. – Как только мне начинает казаться, что я тоже мёртв, – добавил он, – я смотрю на солнце.
Майкл захотел снова посмотреть на солнце, но вместо этого взглянул на мистера Ребека и спросил:
– Кто ты?
– Я здесь живу, – сказал мистер Ребек.
– Почему? Что ты здесь делаешь? – подумал немного. – Ты – кладбищенский сторож?
– Некоторым образом, – мистер Ребек встал и вошел в мавзолей. Мгновение спустя он вышел, держа в руках полколбаски и баночку из-под молока. – Ужин, – пояснил он, – или очень поздний ланч. Это принёс мой старый друг, – он оперся о треснувшую колонну и улыбнулся неподвижному Майклу. – Смерть очень во многом похожа на жизнь, – задумчиво сказал он. – Способность ясно видеть не всегда меняет людей. Мудрые при жизни становятся ещё мудрее после смерти. Привязанности живых так и остаются привязанностями. Смерть, видишь ли, меняет только устремления, но не души. Я всегда считал, что кладбища подобны городам. Там есть улицы и проспекты, думаю, ты их видел, Майкл. Там есть также кварталы и дома с номерами, трущобы и гетто, районы для среднего класса и небольшие дворцы. И посетителям, знаешь ли, выдаются у входа карточки с названиями улиц и номерами домов их родственников. Это – единственный способ их найти. В этом тоже проявляется сходство с городом. Это – мрачный город, Майкл, и весьма населенный, и у него имеется множество черт, присущих любому другому городу. Здесь – и общество, и споры, и равнодушие. Здесь, конечно, нет любви, вообще никакой любви, но её и за оградой не так уж и часто встречаешь. Хотя одиночество здесь есть. Некоторое время мёртвые очень одиноки, сильно изумлены, заметно испуганы. Пропасть, отделяющая их от живых, так же широка, как и пропасти, отделяющие живых друг от друга. Нет, думаю – шире. Они так же беспомощно слоняются по своему мрачному городу, как блуждали в каменных городах, наконец находят уютную постель и пытаются уснуть. Мне нравится им помогать, мне нравится быть здесь, когда они приходят, чтобы утешить их и облегчить им душу. Я, так сказать, кто-то, с кем можно поговорить. Люди с ума сходят, ища хоть кого-нибудь, кто согласится с ними поговорить. Мы и разговариваем, или сидим да играем в шахматы – надеюсь, ты играешь -или я им читаю. Это всё – мелочи, Майкл, и совсем ненадолго. Все они исчезают рано или поздно, и я не могу последовать туда, куда они уходят. Они перестают нуждаться во мне, да и вообще в ком бы то ни было, и это доставляет мне удовольствие, потому что большинство их потратило жизнь на то, чтобы перестать в чём угодно и в ком угодно нуждаться. Вот я на некоторое время и составляю компанию им, этим моим друзьям. Иногда я говорю им, что я -мэр тёмного города, потому что слово «мэр» им хотя бы знакомо, но я больше думаю обо всём этом как о ночном свете, как о фонаре на тёмной улице.