Мне еще было в кайф наблюдать за менее уловимыми вещами: например, я видела, как девушка читала мой плакат, но когда она увидела, что я за ней наблюдаю, сразу отводила глаза и делала вид, что ничего такого не было, а я начинала ей улыбаться, чтобы дать понять, что все в порядке, и тогда она улыбалась мне в ответ и продолжала чтение. По сути, это тоже разговор. С полицейскими, кстати, разговоры у меня почему-то часто происходили.
– Кстати, что с полицейскими?
– Один раз я ехала в вагоне, где были только полицейские.
– А что был за плакат?
– Про феминизм. У меня 70 % плакатов были про феминизм. Сейчас не помню, но что-то, как обычно, про гендерное насилие, наверное. И я попала в вагон с полицейскими. В общем, они куда-то ехали по своим делам полицейским, человек 35. И я просто стояла, потупив глаза, потому что боялась, что сейчас что-то произойдет. Но в итоге мы разговорились с несколькими, кто стоял возле меня. Они мне тогда сказали: «Да мы уже не на работе, что ты жмешься, не бойся». Меня это тогда поразило, что у них так оно разделяется – полицейское и человеческое.
И еще был показательный случай. Я ехала со стихотворением Георгия Иванова, которое начиналось со строк:
И мне было просто интересно поговорить про этот текст с людьми. В вагоне я села рядом с молодым полицейским, который куда-то ехал. И мы с ним разговорились. Я ему рассказала, кто такой Георгий Иванов, про поэзию, эмиграцию в Париж, про парижскую ноту рассказала, и потом он у меня спросил, что такое тихий пикет. А я его спросила, разделяет ли он у себя внутри человека и полицейского. Он сказал, что да, очень сильно, и что это иногда ставит его в тупик, потому что он не очень понимает, как жить с этим в постоянном конфликте.
Он говорил, что ему часто приходится задерживать мигрантов, у которых не все в порядке с документами, а они все время умоляют его отпустить их и говорят о том, что у них прямо сейчас голодают семьи, что они приехали сюда на заработки, и если их сейчас из России депортируют, то несколько лет по закону они не смогут пересекать эту границу и соответственно не смогут кормить свою семью. Полицейский сказал, что ему в такие моменты всегда плохо, потому что, с одной стороны, нужно выполнять букву закона, а с другой стороны, что это за законы такие. И он мне все это рассказывает, рассказывает, и ему уже пора выходить. Мы попрощались. И тут я понимаю, что все это время он ехал не один. Он сделал кому-то такой жест рукой – типа, вставай, пойдем. И два человека (оказалось, что это были узбеки, два узбека, которые сидели напротив нас), они встали. И я поняла, что он рассказал про ситуацию, в которой он прямо сейчас находится. Потом я написала этот отчет. И он меня нашел по хештегу. Написал мне в ВК, дал несколько пометок, чтобы я покорректнее написала что-то. Я отредактировала свой пост. Вот так.
Я со многими до сих пор общаюсь, с кем я встретилась в метро. Тогда же я начала набирать всякие знания про то, куда обращаться женщинам после изнасилования, куда обращаться женщинам в случае домашнего насилия, начала более практические знания приобретать. И я часто в метро сталкивалась с тяжело травмированными женщинами, для которых я была первым человеком, которому они рассказали, что их, например, изнасиловали или что их избивает муж.
И это, конечно, тяжелый опыт, когда ты оказываешься таким слушателем. Помню один случай, я ехала с плакатом. «Неважно, в чем одета жертва, в насилии виноват всегда только насильник». И напротив меня сидел мужчина с «дипломатом», лет 55, наверное. И я видела, как его прямо бесит мой плакат. Потом он, видимо, решился и через вагон сказал мне: «Девушка, как вы вообще смеете ехать с таким плакатом? Вот у меня дочь вашего возраста». Я думаю: «Класс, дочь, есть о чем поговорить». – «И вы, вы внушаете девушкам, например, моей дочери, что они могут выглядеть как им угодно. А изнасилуют их потом из-за вас, потому что одобряете то, как девушки сегодня выглядят». Я начала говорить факты. Что одежда не влияет на вероятность быть изнасилованной. Он отвечал, что девушки часто сами нарываются, сами виноваты и провоцируют.