Тьма вокруг сразу сделалась враждебной и угрожающей. Еще прежде Джеймс заметил свисающий с ошейника ньюфаундленда обрывок поводка — получается, кто-то сначала привязал собаку, чтобы не мешала, а затем ударил Этвуда по голове. Абсурд! Привыкший к свободе, ньюфаундленд не любил, когда его брали за поводок, и терпел это только от Этвуда; совершенно нелепо полагать, что он позволил кому-то другому привязать себя. И столь же странно, что кто-то подошел и преспокойно стукнул по голове офицера спецслужбы, к тому же знающего, что среди отдыхающих скрывается опасный преступник.
Слух у Этвуда прекрасный, подкрасться к нему незамеченным очень сложно, если же он видел нападавшего, каким образом тот сумел быстро и без всякого шума разделаться с ним одним ударом? Это могло удаться только человеку, от которого Этвуд ничего подобного не ожидал, человеку, находящемуся абсолютно вне подозрений, но такого не было даже среди женщин… кроме синьоры Форелли, пожалуй. А некоторые шансы привязать собаку были только у мальчика Джованни.
Эти соображения пронеслись в голове Джеймса за считанные секунды, пока он осторожно обследовал небольшую рану около уха, из которой все еще сочилась кровь. Он никогда не питал пристрастия к оружию, но сейчас с пистолетом чувствовал бы себя намного увереннее. В этой кромешной тьме кто-то мог стоять совсем рядом, оставаясь совершенно невидимым. Успокаивало только поведение ньюфаундленда, уж он то должен был почуять присутствие постороннего. Надо было позвать кого-нибудь на помощь, но кричать, бесполезно, шум моря заглушает человеческий голос, а оставить Этвуда одного даже на несколько минут Джеймс боялся, поскольку совершенно не понимал, что произошло и откуда исходит опасность.
Из затруднения его вывел сам Этвуд; открыв глаза, он еще затуманенным взором посмотрел на склонившегося над ним Джеймса и произнес маловразумительную фразу:
— Не надо было мне наклоняться.
Воображение Джеймса тотчас нарисовало следующую картину: Этвуд зачем-то наклоняется и в это время на его голову обрушивается сокрушительный удар, от которого он сразу теряет сознание и падает. Между тем Этвуд оперся рукой о песок, сел, морщась, ощупал свою голову и вполне нормальным голосом спросил:
— Как ты здесь оказался?
— Меня привела сюда собака. Я пошел тебя искать, а тут как раз примчался Тимми и привел прямо к тебе. Что случилось, Филипп?
— Ничего особенного, — неохотно, как показалось Джеймсу, ответил Этвуд. — Идем домой.
— Ты сможешь сам идти?
— Да, вполне.
В тоне Этвуда послышался оттенок досады, словно что-то в этой ситуации раздражало и смущало его. С помощью Джеймса он встал и пошел к коттеджу, осторожность и замедленность движений показывали, что чувствует он себя не очень уверенно, скорее всего из-за сильного головокружения. Джеймс хотел было на всякий случай поддержать его, но Этвуд буркнул:
— Не надо, я и сам дойду.
Пожав плечами, недоумевающий Джеймс отпустил его, продолжая идти чуть сзади, почти вплотную, чтобы при необходимости подхватить. Ступив на ведущую к домику дорожку, Этвуд задел за невидимые в темноте ветки и покачнулся.
— Филипп, не упрямься, — решительно сказал Джеймс, схватив его за плечи. — Хочешь снова свалиться?
— Нет, но все это крайне глупо. Ты будешь надо мной смеяться.
Хотя было видно, что с Этвудом в общем-то все в порядке, Джеймс еще не освободился от пережитого отчаянного страха за его жизнь и предположение о том, что он сейчас способен над чем-либо смеяться, воспринял как нечто совершенно противоестественное.
Через пять минут Этвуд уже лежал в постели.
— Возьми в моем чемодане белую пластмассовую коробку, там наверняка есть йод и вата, — сказал он Джеймсу. — Кэт всегда сует ее в мои вещи, будто я еду на необитаемый остров.
Промыв и смазав йодом небольшую ранку возле уха, Джеймс хотел наложить повязку, воспользовавшись обнаруженным в коробке бинтом, но Этвуд энергично воспротивился, заявив, что для такой ерунды вполне достаточно пластыря. Когда с этим было покончено, он попросил что-нибудь выпить, чтобы согреться. Плеснув в стакан джина, Джеймс с сомнением посмотрел на его бледное лицо.