Неспроста старался Хомка: сегодня он идет с хозяйским сыном на ярмарку. Пора, давно пора побывать на ней Хомке! Он теперь ходит с косой плечом к плечу с Петроком, взрослым парнем стал. Правда, Петрок, сын хозяина, уже второй год ищет-выбирает невесту, все по сватам ездит. Чуть какой праздник — он на гулянках, на ярмарке. И в Смоленск ездил, и в Могилеве два раза был, Оршу — ту и считать нечего! Петрок хвастался, что в Смоленске ехал на трамвае. Он уж и на пароходе плавал, когда ходил с парнями и девчатами в Белыничский монастырь. Хомка же, который ни в чем ему не уступает в работе, нигде дальше Лугвенева и станции не бывал и, пожалуй, вовсе не видел света.
Молодчина Петрок! Не будь его, Хомка и сегодня отправился бы пасти лошадей, вот ведь как. За несколько дней до ярмарки Петроку вдруг пришло в голову, пообещал, убарил себя кулаком в грудь — он не он, если не сводит Хомку хоть раз на ярмарку. Брат ты мой, ты же совсем парень! Девки глаза на тебя пялят, к пушку на верхней губе приглядываются, пусть он пока что под кругленьким, мальчишеским носом, а все же пушок. Когда взрослых ребят рядом нет, девчата к нему льнут, заигрывают, пересмеиваются. А он — будто и не парень: отец забирает себе все, что Хомка ни заработает, ни одной пары сапог ему еще не сшил, ни разу обновы не справил сыну... Петрок обещал дать Хомке на ярмарку свои старые сапоги, а черные штаны и соломенную шляпу выпросить у отца. Шляпу хозяин не пожалел: старая, грязная, дырявая; много лет тому назад она досталась ему за какие-то заслуги от дьячка, теперь уже покойника. А с портками вышла заминка. Петрок охотно дал бы свои, да они оказались велики Хомке, потонул он в них. А хозяин уперся: не даст свои новые штаны — и все тут. Зло взяло старика. Чего Юрка не справит сыну черные штаны,— не первый год ходит сын по чужим людям, зарабатывает. Вполне мог бы справить, хотя бы из чертовой кожи... Спорил-спорил Петрок со стариком, Хомке стало обидно, и он незаметно выскользнул за порог. Хозяин пошел следом за ним на сеновал и тут вдруг увидел, что Хомка горько плачет, забившись в уголок. Незлобивая натура не позволяла, видите ли, Хомке, воспитанному в уважении к обычаям старины, выказывать обиду на отца при чужих людях, вот он и спрятался на сеновале, терзал там себе сердце. Тронутый этим поступком батрака, старик расчувствовался и пообещал Хомке штаны, но чтобы тот был осторожен, не порвал бы их, не измазал дегтем, не валялся бы в траве. «Смотри, Хомочка, «смотри, береги их, ведь они совсем новые!» — наставлял его старик, вручая штаны.
Считайте, на ярмарках Хомка никогда до сих пор не был. Хозяйские дети уйдут, а он, батрак, остается пасти лошадей. Смутно-смутно сохранилось в памяти, как его, больного, возили в лугвеневскую больницу. День выдался базарный. До самого темна пролежал он в телеге, среди голого леса поднятых и подвязанных оглобель и несметного множества лошадей и коров, толпы народа. Он видел цыган, черных, горластых, нетерпеливых. Они скупали у мужиков лошадей и азартно били по рукам. У Хомки болела голова, его все время мутило, он даже не притронулся к покрытой глазурью лошадке с зелеными и желтенькими полосками, которую ему купила мать... Неожиданно потеряли всякую привлекательность и другие гостинцы — большая конфета в золоченой обертке с бахромой, связка желтых бубликов и кухон с наколотыми дырочками, липкий от сладкой поливки... Подходила к телеге худая, лупоглазая Малка, Лейзерова жена, того самого Лейзера, что когда-то имел свою кузницу в Городце, а потом в Асмолове. Теперь они перебрались в Лугвенево. Мать долго разговаривала с Малкой, обе поведали друг другу, по бабьей привычке, все свои невзгоды и горести, вздыхали, сетовали, шутили, смеялись над собой. Если кому-то доводилось видеть, как смеются тяжелобольные или танцуют чахоточные, так этот смех был то же самое или нечто весьма похожее. Малка гладила Хомку шершавой рукой по голове, и, хотя это было неприятно, он прощал ей. А она, видимо, запамятовав, называла его почему-то не Хомочкой, а Хведоской и все спрашивала, не забыл ли он Ицика и Ханночку — ее детей, с которыми он играл в Асмолове и не задирался, как другие дети, а очень дружил, особенно с Ханночкой; помнит ли он, как однажды упал с ней в глубокую яму с водой,— все тогда перепугались, думали, захлебнутся дети в яме... Хомка что-то припоминал, но кивнул ей нехотя, не имея желания говорить, и удивлялся, откуда у матери и Малки берется столько всего, что даже не закрывают рта. Ну, поговорили немного — и хватит, так нет же, говорят, говорят... Малка нежно гладила его, словно своего Ицика, и горестно рассказывала, что бедненький Ицик тяжело болел скарлатиной и умер у нее на руках, на глазах у самого доктора, господина Квятковского. И уже спокойней, веселее рассказывала, что ее умную — ух какую умную! — Ханночку взяла к себе в Смоленск богатая бабушка и учит ее там теперь в такой школе, где учатся только барышни, дочки состоятельных родителей.