— А где же наш Хомочка? — спросил вдруг кто-то из парней.
Хомка как в воду канул... Куда же он исчез? Поднявшись с земли и слегка стряхнув с себя пыль, он сразу же побежал искать Ганутку... Сердце его екнуло: девушка сидела позади будки с одним городчанским парнем, братом того буяна, который перевернул будку. Хомка задержался, чтобы не попасть им на глаза, и тут увидел, что Ганутка смеется. Хомка прижался к стене, насторожился. «Батрак,— услышал он насмешливый голос парня,— форсит в чужих сапогах и дырявой шляпе...» Руки Хомки обмякли.
Ему неудержимо хотелось броситься на врага, он бы и бросился, не будь здесь Ганутки. Но и она хороша!.. Однако очень скоро чувство острого гнева сменили подавленность, отчаяние, злость ко всему на свете,— как бывало у его деда и у отца, несчастных пропойц. Ему все стало безразлично, словно он это не он, а кто-то другой. Не он радовался сегодня утром жизни. Другой кто-то, не он,— а если он, то не вчера вечером, а давным-давно, в затуманенной временем дали,— сидел на стерне, скородив рожь... Как сон промелькнуло это воспоминание, промелькнуло с болью, с какой-то тяжестью. Конечно, это он сидел вчера вечером на пашне, отдыхая в червонном золоте заката... Смаковал сало с остывшим блином, радовался, разглядывая ровные следы от бороны...
Да, на славу поработал!.. Вчера он был счастлив, доволен жизнью пахаря, ведь в этом и была правда жизни... Все его мысли вчера были заполнены только лугвеневской ярмаркой, погулять на которой за свой труд — он имел полное право... Кто же его подменил, кто сделал другим, отняв радость и спокойствие, изгадил, замарал? Ради чего теперь жить? Осталось одно — умереть! Но и мысль о смерти прошла так же незаметно... Весь свет ничего не стоит, будь он проклят!..
Ребята наконец нашли Хомку, притащили, напоили какой-то бурдой — мешаниной из водки, пива и ситро. И все смеялись, хохотали... А потом, взявшись под руки, а кто с девчатами в обнимку, пошли с песнями, дурачась и хохоча на всю улицу, в свое Асмолово.
Хомку волок Петрок — и всю дорогу подшучивал над первой Хомкиной ярмаркой, над первыми его ухаживаниями за девушкой, даже над оторванным каблуком. Он вытащил этот каблук из Хомкиного кармана, кинул далеко вперед, опустился на четвереньки и велел Хомке следовать его примеру: вдвоем они ползли раком по траве, мяукая по-кошачьи. Подползая к тому месту, где шмякнулся каблук, и найдя его, Петрок снова кидал, и снова они, пьяные, прикидывались котами...
Хомке было все равно. На него нашло тупое, тяжелое одурение, прижало, придавило его.
Он подчинялся Петроку, шел, полз, смеялся, орал и пел, и хотел плакать... И тем же тупым удивлением начинал мало-помалу замечать, что дневной духоты уже нет, что в воздухе разливается приятная вечерняя прохлада и вместе с сумерками на землю опускается ночь...
ПОРОГИ
Выйшлі роднай вёскі дзеці
Паміраць на белым свеце
Рассяваць па свеце косці
Праз кагосьці, за кагосьці.
Засталіся нівы, сёлы
На той сум-жаль невясёлы
Засталіся, ой, сіроты
3 горкім горам, з адзінотай.
Янка Купала
I
Война застигла неожиданно: кого в поле, кого на сенокосе,— и откликнулись на страшную весть как-то легкомысленно, даже весело. Запасники побросали косы, весь вечер пили, ели, как в большой праздник, говорили много, лишь бы говорить, но на всем этом лежал отпечаток какой-то непонятной болезненности, словно всех вдруг охватила лихорадка.
А рано утром по дорогам потянулись на сборный пункт в город или уж очень крикливые, или вовсе пораженные немотой фурманки с мужьями и женами, с братьями и сестрами, с отцами и сыновьями.
Так началась та страшная война, и у всех была тогда одна радость: как пишут, война будет короткая, окончится, может, даже до зимы.
Но вот наступила уж и зима, шли бесконечные наборы рекрутов, и запасных, и ратников за очередные годы, пришла весна, новое лето, а конца этому ужасу, казалось, не будет...
Людей стало меньше, девчата загрустили без парней и ярмарочного веселья, старики становились все более раздражительными и сдерживали себя через силу, словно в ожидании исповеди перед великим постом.