Чем-то терпким и острым поит воздух конопля. Дед-домосед (от него давно нет проку ни в косьбе, ни с граблями, караулит двор, детей и пчел — и вся недолга!) взвалил на худые, согнутые жизнью плечи тяжелую плаху и понес по конопляной стежке на гумно — сушить в овине жито, первый овин нынешнего года. Поэт в душе, дед любит пору между летом и осенью, когда в природе наступает крутой поворот на зиму, когда все растущее дозревает, осыпает семя, озабоченное продолжением своего рода, и с тихой грустью, с каким-то смирением перед извечным законом желтеет, никнет к земле, опадает. Любо деду идти в эту пору среди зеленых зарослей конопли, уже продирающей глазки и источающей пьянящий аромат. Любы ему переливы золотистой паутины, нити которой, сверкают на солнце всеми цветами радуги, тянутся, стелются, будто плывут по воздуху, от полей (где сжато и пусто) на огороды (где густо и обильно, но уже пересыхает и чахнет) и дальше, на черные нивы (где вот-вот закраснеют зеленя). Любит дед, разведя под овином огонь и прослезясь от едкого, с запахом прелой гуменной земли, дыма, долго-долго сидеть у полыхающих плашек и коротать время, грея старые кости. Старику хотелось бы положить в золу несколько картофелин и, глядя на вечно живой огонь, предаваться воспоминаниям, как молодым парнем (как теперь вот внуки) он водил поздней осенью коней в ночное, как раскладывал на опушке леса большой костер из пересохшего чернотала и березовых пеньков и пек картошку, а если было сало, то и сало поджаривал на прутике, ловко подставляя под него краюху хлеба, чтобы не стекал жир на землю. Нет-нет проглотит дед слюну, да спохватится, что годы уже не те, и придаст себе снова степенности. Э, что ты изменишь этим? Невестка все равно не забудет припрятать ключ от клети, хотя сала того там только что на заправку к еде. Когда дед был в силе, а жили зажиточней, то ел и он вволю хлеба с салом, намолотив до завтрака овин жита. Было время!.. И все же старик — поэт в душе, для него не так уж обременительны сравнения с былыми временами, благо печеная картошка есть и можно спокойно сидеть у огня под овином, размышлять о жизни и ждать, когда пугливый внучек затопает босыми ножонками на току, подбежит ближе и захнычет: «Дедушка, а дедушка! Ты тут?..» Дед промолчит, а то кашлянет, выждав время, и, будто осердясь, откликнется: «Ну, чего тебе, пострел?! Сторожил бы сад и бобы от кур, ишь, все стручки поклевали, ироды!» После чего возьмет внука на колени и даст ему белую, горячую, рассыпчатую картофелину. И станет рассказывать — в который уже раз! — как он, дед, жил у господина асессора в батраках, как они с ним отвозили сало на продажу до самой до Вязьмы и в дороге, где-нибудь на лесной опушке, пекли картошку в золе и варили кулеш под черной, непроглядной дерюгой августовской ночи.
Солнце скоро зайдет, а дети надумали «печь пироги». Накопали глины в яме на пригорке, замесили в черепке, налепили кучу больших и маленьких «пирогов» и выставили на солнышко «печься». Девочкам обидно, что в их чисто женские дела вмешивается мальчик. Он ведь не «печет пироги», как это водится у настоящих хозяек, а творит, лепит то, что только что пришло ему в голову,— лошадок, щенят. И девочки пользуются любым предлогом, чтобы начисто испортить ему всю работу.
Ах, эти помехи свободному творчеству поэта в лучшую пору его жизни — пору детства!
Не следовало бы забывать об этой поре. Ведь кто зачерствел и погряз в обыденщине, тот, ребенком, был большим музыкантом, играя на скрипочке из лучинок, струнами для которой служили нитки. И это доставляло ему удовольствие, в этом был смысл жизни, была радость. Кто отупел, как бревно, тот в годы малолетства вырезывал из дерева с большим художественным вкусом фигурки зверей, птиц, красивые палочки. Подкрались годы жизненных неурядиц и бесконечных глупых забот, отняв у человека радость творчества, растоптали бриллиант в битом стекле, превратили поэта в быдло.
Жизнь наша, жизнь! Все мы приходим на свет кто песняром, кто скульптором, а кто тем и другим понемногу. Все мы в годы пробуждения нашего разума — реформаторы негодного старого, строители лучшего социального строя, знаменитые учителя или добрые разбойники, но как часто жизнь ничего не оставляет нам и превращает без поры в убогих нищих. Доводилось ли вам бывать в деревне, когда в ней ни души нет под палящим солнцем, когда все в поле, среди желтеющего овса и голубеющего льна?