— Б-л-а — бла! в-л-а — вла! г-л-а — гла!
Третье кричит:
— Скворец известен всем! Скворец известен всем!
Детям тесно, зато куда теплей. Их ноги болтаются в воздухе, от скамьи до парты довольно далеко («чтобы глаза не портили»,— объясняет учитель), младших и вовсе не видно из-за парты, одни головки торчат.
После могучего окрика учителя: «Ти-хо!» — от которого с чердака сыплется мякина сквозь щели в потолке, школа замирает. Чуть слышно слабое, как в первые дни весны жужжание пчелиного улья. Мало-помалу оно переходит в шум, усиливается, начинает напоминать гомон на свадьбе вольную сходку в Лугвеневской волости, наконец, базар. Шум все сильнее, вскоре он перерастает в сплошной гул, перекрываемый лишь истошными выкриками самых шальных. Все голоса и звуки, все тона и полутона, какие только есть на свете, визжат, скулят, завывают, гогочут, и учитель поражается: где оно берется, это раздолье звуков, откуда столько сил в маленьких грудках его воспитанников.
— Га-га-га! Го-го-го! Ги-ги-ги! Б-л-а — бла! В-л-а — вла! Скворец известен всем! Скворец известен!.. Известен всем! Всем!..
— Ти-и-хо!
Снова жужжат пчелы...
— Чертенята! — неслышно добавляет учитель и про себя смеется.
На улице звенят бубенчики. Жалобно скрипнули с ходу в последний раз полозья, возок полегчал, когда из него выбрался нежданный инспектор — отец благочинный.
В раскрытую дверь летят клубы холодного пара, и в комнату вваливается грузная, долгополая фигура попа. Испуганный учитель кубарем скатывается с печи и бежит с протянутыми горсточкой руками получать благословение. Но отец-инспектор сперва крестится на образ и только после этого благославляет учителя. Тот целует ему руку и осторожно, боясь дотронуться, стягивает с него за рукава меховую шубу. Дети, которые не успели вскочить вовремя вместе, как их загодя муштровал учитель, стараются загладить вину каждый по-своему.
— Здрасьте! Здрасьте! Здравствуйтя! — перебивая друг друга, нестройно выкрикивают они, сбитые с толку неудачей и страхом перед неизвестным.
— Скворец известен всем...— упавшим голосом обрывает свой бег один мальчуган, поднимая голову в неожиданно наступившей тишине.
Трясутся ребячьи коленки, тукают сердечки. Тишина...
— Ага, скворец известен всем... Добре, добре,— хриплым басом говорит отец благочинный, расчесывая большим белым гребнем длинные власы и по-мужицки выбирая из бороды сосульки.— Добре, добре... Ну, а ты, мой друг, видел скворушку? Тебе-то скворушка известен? — тычет он пальцем наугад, как раз в нашего бедного Хемочку.
— Это первогодок, ваше высокопреподобие! — выбегает вперед встревоженный учитель и с ненавистью смотрит на своего бестолкового ученика.
Хомка сопит, исподлобья глядя на инспектора, и начинает дрожать мелкой дрожью, как истощенный конь в оглоблях.
— Эх ты, брат, труса празднуешь... не бойся, не побью! — шутит инспектор.— Нут-ка, этого, да... Ты что там читаешь? «Б-л-а — бла»? Ну, прочитай же мне, мой друг. Бла — бла?
Его друг невнятно шепчет заученные назубок «бла», «вла», «гла», невидящие глаза уставились в безграничные просторы раскрытого учебника, маленькие капельки пота набухают на побелевшем носу.
— Нут-ка, вразбивку читай! Ну, ну! Чего же молчишь? Не бойся, не побью. Ну, вот эта — что это за буква такая, этого, да, ну?
Кто ж ее знает, что это за буквина? Хомке кажется, что он и в глаза никогда такой не видел. Он с ужасом убеждается, что на соседней странице букваря, которую мог бы отбарабанить на память, которую давно читал и запомнил от товарищей, что теперь на этой страничке он ни слова вразбивку не прочитает... Что с ним стряслось — он и сам не понимает, и от этого ему еще страшнее. Убейте его теперь — он не выдавит из себя ни звука. В покорном, неотвратимом страхе он будет молчать и дрожать.
— Что же это такое? — с укором обращается начальство к учителю.— Гм, что же это такое?
И снова пристает к Хомке как смола, беря его на измор:
— Как твое имя, братец?
— Хомка! Хомка! — шепотом подсказывает кто-то, но у Хомки, к общему изумлению, рот запечатан застывшей на губах немотой.