Но были у него и враги.
— Сволочь! - с отвращением глядя на продавца, резюмировал свои впечатления сантехник Епрев, нетрезвый
мужчина чалдонской культуры. - Сволочь, иначе не может, что ли, чем так выстеливаться?
— Нет, почему?.. Все-таки это определенная вежливость, Сережа. Со старух-то ему какой материальный на
вар? - возражал Епреву его вечный оппонент и собутыльник Володя Шенопин.
— А зачем он тогда весь в кольцах золотых?! - истерично вскрикивал Епрев.
— А может, у него выпало в жизни наследство какое?..
Вот у меня был же ведь такой случай...
И Шенопин начинал длинно врать про какое-то письмо из Франции, найденную им в дровяном сарае серебряную ложку с вензелем В.Ш., таинственную встречу на станции "Библиотека Ленина" Московского метрополитена. Концы с концами не сходились, Епрев морщился, а вскоре приятели и вообще покидали заведение, потому что Никишка уже кричал им тоненьким голосом:
— Товарищи! Товарищи! Давайте все-таки не будем распивать в местах, которые не для этого созданы. А то
ведь можно и с милицией довольно близко познакомиться.
— Это он, гад, вежливостью свою натуру компенсирует, - говорил тогда образованный Шенопин, и приятели
уходили на берег реки Е., где напивались окончательно и плакали вдвоем, жалея бедную речную воду, быстро и безвозвратно текущую в холодный Ледовитый океан, жалея Никишку, жалея себя, жалея весь белый свет.
А вскоре он появился и у нас во дворе, потому что в него влюбилась продавщица Ляля Большуха, и он переехал к ней жить, в ее флигелек, весь увитый плющом, с тенистой черемухой перед маленьким окошком.
Эта Ляля Большуха была знаменита по городу тем, что являлась одной из главных героинь исторического фельетона "Плесень", который возвестил миру о появлении в нашем городе первых стиляг. Была она в то время приезжая девица броской южной красоты, но красота ее быстро потускнела - может быть, от невоздержанной жизни, может быть, от сибирского климата, а может, и вообще просто - поблекла красота, и все тут. Так что к моменту знакомства с одиноким Никишкой она представляла собой довольно еще сохранившую все формы, но - суховатую, птичьего облика, ярко накрашенную тридцатилетнюю даму. С серьгами и тоже всю, кстати, как и ее избранник, в золоте.
Предыстория их любви неизвестна никому. Ляля скоро уехала в Норильск, а Никишка при всей его словоохотливости никогда на эту тему не распространялся. Если его о чем-либо подобном спрашивали, то он либо молчал, презрительно оттопырив нижнюю губу, либо откровенно смеялся вопрошающему в лицо, отчего тот терялся и умолкал.
Но я все же один раз слышал вечерний, на лавочке близ этого флигелька, увитого плющом, невидимый разговор Ляльки Большухи с ее закадычной подругой, известной в городе по кличке Светка Халда, тоже героиней упомянутого фельетона.
— Послушай, вот ты скажи, только честно скажи, тебе не стыдно с ним? А?
— А я тебе скажу, что совершенно мне на это... (тут Лялька произнесла грубое слово), что стыдно мне или не
стыдно. Он - такой, он, я тебе скажу, что - мне... мне, ты мне не поверишь, а мне, честное слово, никого больше
не надо. И потом - с ним, знаешь, как интересно? Он мне всякие научные истории рассказывает... Да он мне прикажет, я ему буду ноги целовать, я тебе натурально говорю. Ты-то ведь меня знаешь?
Подруга коротко хихикнула.
А у Никишки была машина, маленький, первого выпуска, латаный-перелатаный "Москвич". Епрев с Шенопиным однажды строго допрашивали продавца на предмет выяснения происхождения его личного транспорта.
- Вы, разумеется, слышали куплеты певцов по радио, Шурова и Рыкунина, - прищурившись, сказал Шенопин.
А Епрев исполнил:
Скромный завмаг приобрел неожиданно
Дачу, гараж, две машины и сад.
Где это видано, где это слыхано,
Если зарплата пятьсот пятьдесят.
— Старые тут деньги имеются в виду, - уточнил Шенопин.
— Вы, я вижу, ребята, комсомольцы-добровольцы? - оскалился Никишка.
- Какие еще добровольцы? - опешили приятели.
Но Никишка не стал ничего объяснять. Он сказал:
- Наука говорит о том, что был такой француз Талейран Шарль Морис и он тоже обладал кое-какими физическими недостатками, что не мешало ему быть весьма ловким дипломатом, как об этом написано в энциклопедии...
- Нет, мы вовсе не об этом, что физические недостатки, - запротестовали друзья. Но Никишка сел в свою латаную машину и куда-то важно укатил, по каким-то своим частным делам.
А потом была ночь. Мы сидели на лавочке и почти все слышали.
— Я уйду от тебя! - взвизгнула Лялька. - Ты меня обманул!..
— Ну, это, во-первых, еще никем не доказано, - спокойно возражал Никишка.
— Я не про то, что вы там с Жирновым заворовались.
Это мне на это наплевать - растрату мы покроем. Но то, что вы там с ним бардак развели, вот уж это ты - подлец, подлец ты, Никифор! - кричала Лялька.
— Тише ты! - Никишка подошел к окну. - Там, кажется, кто-то есть.
— А мне плевать, есть или нет. Урод, а туда же! По бабам!
— Урод? - недобро спросил Никишка. И мы услышали звук хлесткой пощечины.
— А-а, ты меня избивать вздумал?! - завыла Большуха.
— Тише ты, не ори! - прикрикнул Никишка.
Но Большуха выбежала в одной комбинации во двор. Никишка за ней. В таком порядке они добежали до водопроводной колонки, где он ее все же изловил и возвратил, рыдающую, в дом. Подобные сцены были часты на нашей тихой улице и особого удивления не вызвали. Ну, посудачили бабы, и вообще - население Ляльку же потом и осудило, мистически приписывая ей вину за все, что случилось потом.
А случилось вот что. На следующий день мы выдумали дразнилку, которой и встретили появившегося во дворе Никишку.
Никишка-горбун
Большуху надул.
Никишка-шишка.
Никишка-шишка.
- Ну-у, злые дети, ведь это же нехорошо - так дразнить живого человека. Чему вас, в таком случае, учат в
школе? - почему-то совершенно не обиделся Никишка.
Наутро он потерял свой вальяжный вид. Волосы его были всклокочены, лицо опухшее, щеки небритые, глаза набрякшие. Мне кажется, что он, наверное, всю ночь не спал: плакал или пил. Кто поймет человека?
- Никишка-шишка!
- Никишка-шишка! - кричали мы.
Никишка лениво погрозил нам кулаком и вдруг неожиданно рассмеялся.
- Злые дети, - сказал он. - Вы себя плохо ведете, злые дети. Но я на вас не сержусь. Я вас сегодня покатаю
на машине.
- Ура! - закричали мы и полезли в его драндулет.
Мы ехали за город, мы уехали далеко. Далеко позади остался наш двор, наш город с проспектом Мира и магазином "Лакомка", где на двери белела бумажка "Учет", Покровскую церковь обогнули, кладбище мы проехали, свалку, старый аэродром, березовую рощу, и выехали мы в открытую степь, в чистое сибирское поле.
Ах, как хорошо было в поле! Я и сейчас помню! Было жарко. Высоко стояло солнце. Жаркий ветер, пахнув, приносил дыхание сосен, луга, нагретой травы. Стрекотали кузнечики, летали маленькие мушки. Хохоча, мы катались по траве, тузили друг друга, прыгали, кувыркались. Никишка, улыбаясь, следил за нами. Бросил в кого-то репейником, веселья ради прокукарекал, кувыркнулся и замер, глядя в синее небо.
Сорвал ромашку, растер ее тонкими пальцами.
- Ах, как хорошо, - сказал он.
А потом быстро поднялся и пошел к машине. Мы и опомниться не успели, как он сел за руль и укатил.
Мы сначала думали, что это он шутит и скоро вернется. Но время шло, а Никишки все не было и не было.
— Сволочь, правильно папка говорит, что он - сволочь! - выругался сын Епрева, Витька.