Столпились. Размахивают руками. Кричат. Вопят. Затевают потасовки. Хватают друг друга. Ругаются.
Я тогда быстро, я - мигом, я, увидев нарастающее безобразие, мигом вклинился в толпу с мыслью: "Эх, была не была. Тряхну стариной, попытаюсь навести порядок".
С этой мыслью и со словами: "Люди! Что вы делаете? Опомнитесь!" - я вклинился в толпу и тут заметил еще кое-что интересненькое.
Заключавшееся в том, что, во-первых, толпа охотно, хотя и туго, пропускала меня вперед, но смотрела не по-человечески изумленно.
А во-вторых, все они - и мужчины, и юноши, и дети, и дамы, и безусые подростки, и старушки, и старики - были одеты в какие-то неописуемо устаревшие лохмотья: сюртучки, гимнастерки, толстовки, фраки, куртки, рваные тельняшки.
Заметил девушку, которая нацепила такую устаревше короткую юбку, какие только сейчас, по слухам, входят в моду на прогнившем, отцветшем и облетевшем Западе.
Другая, по возрасту старушка, держала на глазах пенсне. Сама в суконной одежде, на ногах солдатские обмотки.
Кто-то к кому-то на моих глазах лез в карман, кто-то кричал: "Па-азвольте!", а у одного мужчины средних лет я увидел на боку, я увидел... что бы вы думали?
А револьвер я увидел у него на боку, у мужчины с рожей красной, озверевшей от водки. Вот как. Или маузер. Я в марках огнестрельного оружия разбираюсь весьма слабо, хотя носил.
Факт, конечно, неслыханный и небывалый для наших условий, вопиющий, чтобы даже в очереди за куриным яйцом люди стояли с револьверами, но я даже и этой дикости не успел удивиться.
Потому что, протиснувшись наконец в голову очереди, я не нашел там милых сердцу ящиков с яйцом и продавщицу в белом халате, а обнаружил себе на диво свою бывшую ученицу Ариадну Кокон, которая за время учебы у меня показала чрезвычайно низкую успеваемость по физике и вела себя из рук вон плохо: слишком увлекалась мальчиками, танцевала на вечере, прижавшись к ним животом, и была замешана в какой-то дачной истории.
И вот сейчас эта несчастная стояла на коленях в нелепом рубище с полуобнаженной белой грудью, была крашена помадой и имела под правым глазом синий синяк. О Господи!
Палящие лучи солнца немилосердно пекли ее кудрявую головку, глумящаяся толпа травила это беззащитное и заблудшее существо оскорбительными выкриками, предложениями и намеками. О Боже ты мой!
Я рванулся, я вскричал:
- Ариадна! Ариадна! Что приключилось с тобой? Почему ты стоишь здесь в такой нелепой позе и полуголом
виде?
Ариадна подняла на меня свои бездонные голубые глаза и прошептала, еле заметно краснея:
— О, это вы мой учитель. Я сразу узнала вас. Как прекрасно, что я вас встретила. Сейчас я расскажу вам все.
Я могу довериться вам?
— О, разумеется. Я защищу тебя, малышка. Я не дам тебя в обиду. Хоть я и стар, хоть я и сед. Хоть я и немощен, - сказал я, чувствуя, что предательский комок уже застывает у меня в горле, сказал я, обводя мрачным взглядом враждебную толпу.
— Как вы знаете, я еще в школе имела довольно низкий моральный уровень, - начала свой рассказ несчастная Ариадна. - Я танцевала, прижавшись животом к мальчикам, и была замешана в дачной истории.
Поэтому сразу же после школы я попала в компанию стиляг и тунеядцев.
Жуткая это была компания.
Днем мы отсыпались, по вечерам скупали у иностранцев ихние тряпки, сигареты, пластинки и жевательную резинку. А по ночам устраивали оргии. Танцевали голые рок-н-ролл, буги-вуги, твист, шейк и цыганочку с выходом, а также пили из туфля шампанское. Там я получила кличку Халда.
Она перевела дух. Скупые слезы холодили мои глазные яблоки.
- Но, как говорят в народе, сколько веревочке ни виться, а конец будет. Настал конец и нашей "шикарной"
жизни, о которой я вспоминаю сейчас, стоя на этой площади, гонимая и опозоренная, с ненавистью и омерзением. Мы были обнаружены органами общественного порядка и высланы в отдаленные места нашей необъятной Родины для трудового перевоспитания. Меня, например, выслали в г. Североенисейск Красноярского края.
И хотя там я тоже не работала, но я там настолько много думала о себе и своей жизни, что решила, вернувшись с трудового перевоспитания, начать новую жизнь, пользуясь поддержкой родителей и настоящих друзей, то есть поступить работать кассиршей в посудохозяйственный магазин "Саяны".
Но увы! Жизнь так жестока! Настоящие друзья отвернулись от меня. Мои бедные родители умерли, не вынеся позора, свалившегося на их седые головы, а в посудохозяйственный магазин меня не берут ввиду того, что у меня нет прописки. Толпа, как вы замечаете, глумится надо мной, и, между прочим, правильно делает, так как это безобразие - находиться в нашем счастливом городе одетой в рубище и на коленях. Так мне и надо. Я поняла наконец, что нельзя прожигать жизнь, а нужно ровно гореть во имя человечества. Так я говорю, ибо ко мне пришло запоздалое раскаяние.