- Истинная правда... Это не мазь, а сущая отрава. Как огнем жгла его. Он, бывало, как повязку наложит, так полночи крыком крычит.
Анна Петровна хоть и занята своим делом - жарит нам яичницу, подает огурцы, квас, но постоянно начеку, слушает, что говорит Тихон Спиридонович, не надо ли слово нужное вставить.
- А вот еще что интересно... - продолжает Тихон Спиридонович. - В нашей аптеке никто эритрицын не брал. Залежался. Но заболела девочка у соседки...
- Чем?
- Головная боль и температура...
- Да вроде бы она жаловалась на внутренности, - отозвалась от шестка Анна Петровна.
- Это возможно, - кротко соглашается Колобухин. - Боль, она хоть и чувствуется в голове, но причинную связь имеет с внутренними органами. Так вот я и говорю соседке: Марья, не ходи ты за лошадью в колхоз. День потратишь, а то и два - не отвезешь девчонку в больницу. Сама видишь уборочная кампания в разгаре. Вот тебе записка - сбегай в аптеку и скажи: Тихон Спиридонович Колобухин для себя, мол, просит этого лекарства. Принесешь - дай девочке. Оно и боль снимает, и аппетит дает. Лучшего лекарства не придумано.
- И помогло? - спрашиваю я.
- Как рукой сняло.
- С той поры это лекарство прямо нарасхват берут, - радостно подхватывает Анна Петровна. - Так и говорят аптекарю: дай нам лекарства Колобухина - ото всех болезней помогает.
Пил он как бы нехотя, морщился и так медленно тянул из стакана, словно в нем была не водка, а медвежья желчь. Я попытался подобраться к его загадочной истории издалека, благо думал, что выпивка погасит его бдительность. Но не тут-то было...
- Это правда, что вы от капитанской пенсии отказались?
Улыбается:
- До пенсии я еще не дотянул.
- Года два-три.
- Неважно.
- Но вы служили в милиции?
- Двадцать пять лет...
- Уволили?
- Сам ушел.
- Куда?
- В колхоз.
- Кем? На какую ставку?
- Садовником... На тридцать трудодней.
Я невольно улыбаюсь:
- Веселый вы человек.
- Ага. Нюра, принеси-ка гитару.
Анна Петровна мягкой увалистой походкой сходила в горницу, принесла гитару. Тихон Спиридонович быстро настроил ее и протянул мне:
- Может, вы попробуете?
- Нет, уж лучше вы сами...
- Как хотите.
Он артистически откинул голову, выдавил из себя кадык и запел приятным с хрипотцой баритончиком:
Где-е же те лу-у-унны-ые ночи...
Где же тот пел со-о-лове-е-ей...
От шестка тоненьким детским голоском вплелась в песню Анна Петровна:
Где же те кари-и-ие очи?
Кто и-их ласкает теперь?..
Потом Тихон Спиридонович включил магнитофон, и по всей избе рассыпались лихие гитарные переборы "цыганочки".
- Под настроение наигрываю в магнитофон и вот вроде как по радио себя слушаю...
Так бы я и не добрался, наверно, до цели своего разговора, кабы не случай. В тот самый момент, когда Тихон Спиридонович, прикрыв глаза и сцепив на коленке пальцы, слушал свою "цыганочку", с улицы донеслись пронзительные крики.
Анна Петровна метнулась к окну:
- Опять к тебе на усмирение.
- Кто это? - спросил я.
- Да тут одни... Ревнует мужа. И дерутся каждый вечер, - ответил Колобухин, с опаской поглядывая на дверь.
- Молодожены, что ли?
- Какие там молодожены! Дураки старые. Под шестьдесят лет обоим, ответила, отходя от окна, Анна Петровна.
В избу вошла, закрывая лицо руками, взвизгивая и причитая, простоволосая, голопятая баба и села на скамью у порога:
- Ой, Тихон Спиридонович! Помогите ж вы мне ради бога. Убивают меня... Ой-е-ей!..
- Будет тебе дурить-то, Марфа! Хоть бы людей постыдилась, - сказала Анна Петровна.
- Ну, что за беда? Что за беда? - не то спрашивал, не то утешал ее Тихон Спиридонович.
- Ну как же! Обидно мне... Ой, обидно! Говорят - он от скуки к ней ходит. Ты его в общество, мол, определи, потому что он совсем одичал. Ну, я его ввела в общество: двое партийных, трое беспартийных. Мы в "козла", в карты играем. В домино! Наряжались на Новый год. Я в Деда Мороза, он тоже во все в белое. Чего ж ему еще надо? Ой-е-ей!..
- Ну и хорошо... Он поймет, оценит, - сказал Тихон Спиридонович.
- Чего ж хорошего? Ой, пропала я совсем, пропала...
Мельком взглянув на меня, она опять закрылась руками.
- Сидим мы, в карты играем. Приходит эта женщина. Она из Больших Бочагов. Ее там два раза поджигали из озорства. Один раз мужик от нее в подштанниках выпрыгнул, а она в одной рубахе. Это дело сурьезное. Как определить - кто из них с кем спал...
- А чего ж ты за нее волнуешься? - сказала Анна Петровна. - Ее грех, ее и ответ.
- Да как же! Она всю жизнь не работала, а у меня вон ноги пухнут... Я к нему в Муром, в тюрьму ходила. В вальницы ему вина напихивала. Сама не пила, а ему покупала. И теперь вот какое дело получилось... Не нужна стала. Он говорит - бить я тебя не буду, но уничтожу. Ой, милые, помогите! Конец решающий подходит.
- Он что, бил тебя? - спросил я.
- Бил где придется. Ой-е-ей! Матушка моя родная!
- Зачем ты врешь, Марфа? Ну покажи, где синяки? - спросил Тихон Спиридонович.
- У меня синяки раньше были, да прошли. А теперь она его научила: ты ее бей вот в это самое место, - Марфа нагнула голову и ударила себя по загривку, - и она сама исчахнет. Вот проста моя жизнь - конец решающий подходит. Или нам жить или разойтись... Но он меня все равно уничтожит. Ой, милые, помогите!
- Ну так разведитесь, - сказал я.
Она сквозь пальцы взглянула на меня:
- У нас хозяйство... Как же нам разводиться?
- Ну тогда живите, - сказала Анна Петровна.
- Я и то ему говорю: давай денег, я куплю вина, бригадира позовем. Он придет к нам, выпьем... Станет нас на легкую работу ставить. Дак не хочет. Все к ней норовит...
- Ну, ладно, ладно... Тебе чего хочется? - спросил ее Тихон Спиридонович.
- Я ноне чуть было не умерла на нервной почве... Грыбов поела.
- А-а! Так бы и сказала, - облегченно заметил Тихон Спиридонович. Нюра, принеси-ка квасу!
Анна Петровна принесла из сеней ковш квасу. Убитая горем Марфа как ни в чем не бывало выпила квасу, утерлась рукавом и пошла вон. На пороге ее качнуло, она вовремя схватилась за косяк. И только здесь я догадался, в чем дело, - пьяная.
- Ничего себе, потешила, - усмехнулся я.
- Распущенность, - озабоченно отозвался Тихон Спиридонович.
Он как-то нахмурился, внутренне погас.